Читать интересную книгу Снафф - Чак Паланик

Мы сидим с масками из авокадо на лицах. Это специальные маски, обогащенные коллагеном. Для сужения пор. Волосы смазаны вазелином и завернуты в полотенца. Миска с попкорном стоит между нами, прямо на диване. Мы сидим в махровых халатах. Мисс Райт говорит:

— Такая женщина, как Мессалина… она не должна была допустить, чтобы ее убили.

А буквально через несколько лет после того, как Клавдий отдал приказ казнить Мессалину, с ним самим приключилась фатальная неприятность. Он засунул птичье перо себе в горло. В 54 году от Рождества Христова он обожрался на пиру и хотел вызвать у себя рвоту, чтобы освободить, место в желудке и снова предаться чревоугодию, но подавился пером и задохнулся.

Слушая мой рассказ, глядя на Анабель Чонг на экране, мисс Райт в первый раз заговорила о страховании жизни. Она сама подняла этот вопрос и заставила меня дать ей слово, что я все узнаю и оформлю ей полис. Она заставила меня поклясться, что если с ней что-то случится, я разыщу ее пропавшего ребенка и передам ему деньги, выплаченные по страховке. Плюс все авторские отчисления с продаж видео.

Она продолжала говорить о том, как ей хочется сделать своего ребенка богатым, а я запустила руку в пространство между диванными подушками. Там, среди «старых дев» — нераскрывшихся зерен попкорна — и россыпи мелких монеток я нащупала плотный глянцевый конверт.

И прямо там, не сходя с дивана, вручила мисс Райт бланки шести страховых полисов. Уже заполненных. Ей осталось лишь их подписать. Потенциальная страховая выплата — на общую сумму десять миллионов долларов.

Мисс Райт без очков. Она щурится, смотрит на полисы. Держит их на расстоянии вытянутой руки. Ее маска из авокадо трескается, шелушится и осыпается зелеными крошками. Мисс Райт говорит:

— Всегда на шаг впереди, да?

Я говорю, что за это она мне и платит такие деньги. Я шарю рукой за диванной подушкой, достаю ручку. И мисс Райт говорит:

— Эта императрица…

Подписывает все шесть полисов. Кивает на телевизор и говорит:

— Эта Мессалина… ей надо было просто покончить с собой…

17

Мистер 600

Какой-то чувак — кажется, биржевик — треплется по мобильному телефону, а потом вдруг взрывается и психует. Чувак с черными прилизанными волосами, зачесанными назад и намазанными гелем, чтобы скрыть залысину на макушке. Он кричит в трубку что-то о биржевых опционах, льготных ценах на акции и прибылях от реализации, и тут Шейла поднимает глаза от своего планшета.

Шейла кричит:

— Джентльмены. Она кричит:

— Прошу минуту внимания. Мне нужны номера… Все замирают, все слушают. Чуваки прекращают жевать чипсы со вкусом тако. Чуваки выходят из туалета, по-прежнему сжимая в руках свои члены. Все ждут, что сейчас скажет Шейла. Делают круглые глаза, шикают друг на друга, машут руками на тех, кто еще не замолчал.

Каждое слово Шейлы бьет в толпу, как струя спермы на съемках — прямо в глаз партнерши. Она говорит:

— …номер 247… номер 354… и номер 72.

Она машет рукой в сторону лестницы и говорит:

— Пожалуйста, идите за мной… Номер 72, вероятный сын Касси.

И вот тут биржевик, тот чувак с телефоном, натурально звереет. Резко захлопывает телефон, ударив им по груди. Его грудь выбрита по-модельному, даже не выбрита, а обработана машинкой для стрижки волос, когда выставляешь первый предохранительный режим и подравниваешь все волосы на груди под одну длину в четверть дюйма. В точности, как у тех чуваков из каталога «International Male», только без рельефных накачанных мышц. Чувак говорит своему телефону:

— Секундочку подожди, — и кричит, запрокинув голову: — Барышня, это уже ни в какие ворота не лезет! — Он кричит, повернувшись к Шейле: — Вы что думаете, мы должны целый день ждать своей очереди, чтобы кинуть палку какой-то старой кошелке?!

Шейла замирает на середине лестницы. Оборачивается и смотрит, приставив ладонь козырьком ко лбу. Смотрит поверх волосатого моря голов.

На телеэкранах под потолком начальник федеральной полиции или, может быть, Интерпола вылизывает Касси Райт на заднем сиденье патрульной машины. Его язык натыкается на бриллиант. Он вынимает из Касси бриллиантовое ожерелье.

Малыш с белыми розами, номер 72, подлетает ко мне и шепчет:

— Что мне делать?

Трахнуть ее, говорю.

Он говорит:

— Нет.

Он говорит, качая головой:

— Она моя мама. Я не могу.

Чувак с телефоном, биржевик, щеголяет загаром из Сан-Диего. У него на руках и ногах — не насыщенный карамельный Мазатланский загар и не ровный коричневый загар из Вегаса. У него на лице и на шее — не гладкий блестящий бронзер и не темный маслянистый загар, как у тех чуваков, кто проводит свой отпуск в Канкуне или на Гавайях. Нет, это дешевый «поджаренный» загар Сан-Диего. И у этого парня хватает нахальства орать во весь голос:

— У меня номер 14, и я не могу торчать тут целый день! У меня есть дела! Я должен был освободиться еще три-четыре часа назад!

На его светло-коричневой руке, подрумяненной солнцем на пляже Сан-Диего, стоит номер «14». Биржевик говорит:

— Что за хрень?! Даже в Автотранспортном управлении столько не маринуют…

Все остальные стоят, затаив дыхание. Изображают каменных истуканов. Ждут, чем все закончится. Теперь, когда этот чувак психанул и высказал вслух то, что было у всех на уме, у нас назревает революция. Бунт в тюрьме. Чуваки вполне готовы к тому, чтобы взять эту лестницу штурмом. Шейла стоит на ступеньках и смотрит вниз, на пока неподвижную толпу, которая может в любую секунду превратиться в табун взбешенных стояков.

В табун, который рванется, сметая все на своем пути, либо наверх, к Касси Райт — либо к выходу. Этот малыш, номер 72, говорит:

— Я скажу ей, как сильно ее люблю…

Ага, давай, говорю. Вперед. Испорти ей все, своей маме, которую ты так сильно любишь. Будь хорошим сыночком и разрушь все ее планы. Вся упорная работа, которую проделала его мама, готовясь к этому мировому рекорду — пусть все накроется тем самым местом. Я говорю малышу:

— Вперед.

А он говорит:

— Вы считаете, я должен ее трахнуть? Я говорю, что решать только ему. Малыш говорит:

— Я не могу ее трахнуть. Он говорит:

— У меня не стоит.

Стоя на середине лестницы, вместе с номером 247 и номером 354, которые полируют свои стручки — наяривают, запустив руки в трусы, — стоя на лестнице, Шейла говорит:

— Джентльмены, пожалуйста, имейте терпение. Она говорит:

— Из уважения к мисс Райт, мы должны решить этот вопрос цивилизованно и спокойно.

Биржевик орет:

— Да пошли вы все в жопу, — и, топая ногами с невзрачным загаром, направляется к той стене, возле которой стоят бумажные пакеты с одеждой. Загорелыми в Сан-Диего руками он хватает пакет с номером «14». Вынимает рубашку, брюки, носки. Ботинки, которые вроде бы смотрятся, как «от Армани», только это дешевая подделка. Его собственная кожа — и то смотрится лучше по качеству, чем материал, из которого пошиты его ботинки.

На телеэкранах, подвешенных под потолком, страшный, как черт, полицейский-латинос долбится в задницу Касси, словно взбесившийся отбойный молоток. С такой скоростью, что бриллианты, рубины и изумруды сыплются из ее щелки, словно выигрышные фишки — из щели игрового автомата.

Малыш, номер 72, пододвигается ближе и шепчет мне на ухо, едва не касаясь подбородком моего плеча:

— Дайте мне таблетку, и я это сделаю.

Что ты сделаешь? — уточняю. Трахнешь ее? Или взлетишь вверх по лестнице с криками: «Я люблю тебя, мамочка, я люблю тебя, я люблю тебя, мамочка, я люблю тебя…»?

Биржевик встряхивает рубашку, расправляет складочки-морщинки. Это не настоящая «Brooks Brothers». Даже не «Nordstrom». Он надевает рубашку, начинает застегивать пуговицы. Бережно оправляет манжеты, как будто это настоящий натуральный шелк. Или даже стопроцентный хлопок. Биржевик расправляет воротничок и повязывает галстук неизвестного бренда и происхождения.

Он говорит:

— Так что пиздец твоему мировому рекорду, леди. Он говорит:

— Я ухожу.

На телеэкранах под потолком, страшный, как черт, латинос, кстати, я готов спорить на что угодно, что загар у него под бронзером как минимум двухлетней давности: неделя в Мазатлане, причем последние два дня было облачно, потом, спустя пару месяцев, выходные в Скотсдейле, потом — солярий для поддержания цвета, неделя интенсивной «зажарки» в Палм-Спрингз, потом — достаточно долгий период выцветания, и наконец — неделя в Палм-Десерте, как завершающий штрих. Для достижения ровного глянцевого загара. Не атласно-матового, как на Ибице. И без медного оттенка, как у гомиков на Миконосе. У этого урода-латкноса на экране — лоснящийся, сальный загар, как будто он весь натерся растительным маслом. Загар, сексапильный, как корка грязи.

Малыш, номер 72, шипит мне в ухо: