празднике даже не вызвало у него улыбки. Какое-то время он молча смотрел на дочь, потом встал и вышел.
— С папой творится что-то странное, — сказала Клер. — Заботы, но какие? Что скажешь, Бертий?
Кузина выглядела недовольной. Весьма резко она отвечала:
— Понятия не имею! Выходит, сегодня вечером ты опять оставишь меня одну! А мне бы так хотелось тоже прогуляться по долине. С наступлением вечера на улице так приятно! Клер, очень прошу, давай возьмем тачку, и я смогу поехать с тобой… И Этьенетту возьмем!
Клер сделала над собой усилие, чтобы не выдать своих истинных чувств. Ей отчаянно хотелось вырваться из мрачной домашней атмосферы. Как хорошо в одиночестве пройтись по дороге вдоль реки, даже если, проходя мимо дома Базиля, снова придется удостовериться, что он еще не приехал…
— Бертий, милая, не сердись на меня, но я потеряю много времени, если буду толкать тачку! Представь, мне придется останавливаться всякий раз, когда увижу улитку. А Этьенетта встает до рассвета, так что ей нужно лечь пораньше. Послушай, завтра я запрягу Рокетту и мы съездим в бакалейную лавку в Пюимуайен и купим печенья, твоего любимого!
Наденешь свое самое красивое платье, соломенную шляпку… Заодно положим цветы на могилу Катрин.
Кузина отвернулась, пряча струящиеся по щекам слезы.
— Не усердствуй, Клер! Уж лучше мне уйти в монастырь, к урсулинкам в Сен-Сибар! Я могу работать — шить и вышивать. И твоим родителям больше не придется меня содержать. Что ни говори, одним ртом меньше… Я уже достаточно взрослая, чтобы это понимать.
Клер подошла, держа в руке тарелку с нарезанным салом. Бросила его в кастрюлю с овощами, и все это — с видом неподдельного изумления. Слова Бертий ее взволновали.
— Что ты такое говоришь, Бертий? — спросила она. — Папа любит тебя, как родную! Ты ведь ребенок его брата! Никогда он не попросит тебя уехать. Вспомни, он принял тебя с распростертыми объятиями, вспомни, как он плакал! Как благодарил Бога, что ты уцелела в аварии. И эти твои разговоры про лишний рот, который нужно кормить… Это вообще о чем? Доход у нас приличный, и продуктов никто не считает.
Бертий вздохнула, качая головой. Когда она вот так, снисходительно, улыбалась, Клер хотелось отхлестать ее по щекам.
— Ну конечно! Ты постоянно в движении! Бегаешь из одного цеха в другой, любуешься водой в канале, поднимаешься к матери в спальню, играешь в конюшне с собакой! А я сижу тут, в кресле, и слышу многое, что от тебя ускользает.
— Например? Ну, рассказывай! — потребовала Клер.
— У дяди Колена денежные затруднения. Он лишился двух крупных заказчиков. Вчера он говорил твоей матери, что собирается продать дом, который сдает Базилю. И он непременно так и сделает, если ты в ближайшее время не выйдешь замуж…
У Клер защемило в груди. Не верить Бертий у нее не было оснований.
— Не думаю, что все так серьезно, — только и сказала она. — Папа мог бы рассказать мне об этом сам! С другой стороны, это лишний повод, чтобы не выходить замуж. Свадьба стоит дорого!
Ей вдруг вспомнилась радостная физиономия Эдуара Жиро в тот день, когда умерла Катрин. Он приехал на мельницу самодовольный и верхом, как завоеватель… Но зачем?
* * *
День показался Клер бесконечным. Она подала обед, перемыла посуду, помогла отцу в сушильне и не меньше десяти раз бегала к матери, когда та звала. Этьенетта предлагала помочь, но хозяйка дома запретила служанке переступать порог своей спальни.
— От нее пахнет жиром, и сабо вечно грязные, потому что она кормит свинью! — сказала Ортанс.
Сначала ей понадобился стакан прохладной воды, потом травяного чаю, потом принадлежности для шитья, потом календарь-справочник…
Ужином тоже занималась Клер. Отец пришел к столу мрачный, неулыбчивый, Бертий тоже была не в настроении.
И вот наконец она вышла на дорогу, тянувшуюся вдоль скал. Соважон весело скакал следом, вынюхивая заячьи следы и бросаясь то влево, то вправо. Он словно ошалел от запахов природы, на которые май был особенно щедр.
— Ты только от меня не убегай! — сказала ему Клер. — Я боялась, папа меня уже не отпустит. А ведь я целый день работала!
Девушка с наслаждением вдохнула вечерний воздух. В траве стрекотали сверчки, по небу протянулись длинные розовые полоски облаков.
— Господи, как хорошо немного побыть одной, на природе…
Клер тихонько завела песню, которая не надоедала годами. Она выучила ее незаметно для себя, слушая пение работников отца. Мужчины и женщины напевали ее, чтобы работалось легче, и на каждой бумажной мельнице Шаранты ее можно было услышать наряду с грохотом толкушек, измельчающих сырье, и гулом прессов, отжимающих из влажных еще листов воду. Если же ее пели на вечерних посиделках, то все присутствующие ритмично притопывали и хлопали в ладоши, имитируя стук все тех же толкушек.
Ранним утром я поднялся…
Здравы будьте, бумажные мастера!
Ранним утром я поднялся…
Славься, лист белый бумажный!
Здравы будьте, бумажные мастера,
Обошли вы всю Францию, совершенствуясь в своем ремесле!
К своему чану я подошел…
Здравы будьте, бумажные мастера!
К своему чану я подошел.11[11]
Клер прихватила с собой фонарь, но зажигала его обычно только в полной темноте. Когда рядом Соважон, чего бояться? Тот, кто попытается обидеть девушку, столкнется с псом, чья волчья кровь таит в себе много сюрпризов…
— «Здравы будьте, бумажные мастера!»
Клер умолкла. Как ни принуждала она себя к веселью, мысли возвращались то к трагичной кончине Катрин, то к денежным проблемам отца, то к отчаянию Бертий.
— А, вот еще одна! Гляди-ка, Соважон!
Она наклонилась, чтобы подобрать улитку, ободок раковины которой был очень твердый. Только такие, взрослые особи годились для еды, потому что их раковины не ломались в процессе приготовления. Сетчатая сумка с крышкой на пружине была уже наполовину полной. Ее Клер подарил Базиль. Он называл ее садком и использовал на рыбалке. Вспомнив про друга, девушка еще больше загрустила.
«А не сходить ли мне к его дому? Вдоль ограды всегда много ракушек. Там рядом канавка, и всегда очень влажно!»
Путь можно было срезать, пройдя через лужок, усеянный молочно-белыми лютиками. Взгляд девушки невольно задержался на огромной каменистой глыбе, которая высилась над мельницей.
«Раньше я была так счастлива… Пара месяцев — и как все переменилось!»
У Клер было безмятежное детство. Первые воспоминания, конечно же, связаны с мельницей. Отец брал ее, трехлетнюю, на руки и носил в цех, где голландские роллы неутомимо измельчали бумажную массу, острый запах которой она научилась любить. Ортанс, при всей своей суровости, о