Читать интересную книгу Азиат - Александр Шмаков

Мартов поправил пенсне с выпуклыми стеклами, делающими его глаза неестественно расширенными, посмотрел в зал и мелкими шажками покинул его. За ним поднялись Засулич и Аксельрод. Шествие завершал широкоплечий, с румяными щеками Потресов.

Плеханов растерянно пожал плечами и как председательствующий заявил, что он не позволил бы здесь говорить о внутренних делах редакции, но согласен с предложением Мартова:

— Чтобы не стеснять съезд, я думаю, что и остальные члены редакции уйдут…

Георгий Валентинович передал председательство Красикову и тоже направился к выходу.

Стремительной походкой Ленин пересек зал, немного боком прошел среди делегатов и, пропустив в дверях Плеханова, прикрыл ее за собой.

Петр Ананьевич, беря бразды правления в свои руки, предложил высказаться съезду — должны ли присутствовать при прениях редакторы, но неимоверный шум в зале заглушил его голос. Началась перепалка, и не сразу выступления ораторов обрели деловой тон.

Герасим Михайлович не думал, что правда его слов заденет самолюбие одних и тщеславие других. Приверженцы Мартова продолжали атаковать его, пытаясь утопить сказанное им в оскорбительных намеках.

То один, то другой оратор по-разному истолковывал слова о лицах, «подверженных шероховатостям», якобы произнесенные Муравьевым, хотя их первым сказал Посадовский. Особо ядовито выступил Попов.

— Я посоветовал бы Муравьеву, принимая во внимание особый склад его ума, не брать на себя таких деликатных поручений…

Раздались бурные аплодисменты, зал охватило всеобщее волнение.

Герасима Михайловича взял под защиту Гусев, потом Бауман.

— Я вполне понимаю страстность настоящего спора, — сказал Николай Эрнестович. — Но зачем прибегать к таким приемам, против которых мы всегда протестовали? Зачем это залезание в чужую душу, допущенное товарищем Поповым?.. Нам не раз указывалось, что мы здесь члены партии и должны, следовательно, поступать, руководствуясь исключительно политическими соображениями. А между тем, в настоящий момент все свелось на личную почву…

«Пусть негодуют, злобствуют», — слушая выпады и догадываясь, что они направлены против Ленина, думал Мишенев. «Хорошо, что вызвал огонь на себя и отвел нападки от Ленина. Не страшно! Противники Владимира Ильича — это и мои противники». Он испытывал удовлетворение, а не огорчение. И был душевно благодарен Гусеву, особенно Бауману, за поддержку. Сам же яснее и яснее сознавал: Мартов не одинок. Вокруг него, как осы возле потревоженного гнезда, вились сторонники и жалили искровцев. Но как бы ни были больны их укусы, здоровое ядро делегатов все отчетливее видело и понимало — правда на стороне Ленина.

Плеханов и Ленин, после того, как покинули зал заседания, вышли из клуба. Они были одинаково подавлены и возмущены выходкой Мартова, но по-разному думали о недостойном его поведении.

— Как аукнулась шероховатость-то! — первый нарушил молчание Ленин и посмотрел лукаво сощуренными глазами на Георгия Валентиновича.

— Шарахнулось здорово, — отозвался устало Плеханов. — Удержаться бы теперь на ногах!

Владимир Ильич удивленно развел руками:

— Вам ли, ветерану русской социал-демократии, говорить об этом. У меня до сих пор в ушах звучат слова Герцена, произнесенные вами при открытии съезда: «Весело жить в такое время!»

Георгий Валентинович, явно польщенный сказанным, улыбнулся и бросил на Ленина взгляд из-под нахмуренных бровей — подшучивает он над стариком или говорит всерьез.

— Укатали Сивку крутые горки. Пора эстафету передать добру молодцу. Я отдохну немного после столь тяжких баталий, — извинительно сказал Георгий Валентинович. — Надо набраться свежих сил.

Они дружелюбно раскланялись и направились в разные стороны. Сумрачный лондонский день клонился к вечеру. Плеханов, увидев проезжающий кэб, окликнул и торопливо зашагал к экипажу. Он удобно уселся на кожаную подушку, откинулся на спинку сиденья. Ритмично зацокали копыта, шустро побежала лошадь. В этом районе британской столицы было много тише, чем на центральных магистралях города. Под мерный стук больших колес наплывали неотступные мысли, терзавшие душу Георгия Валентиновича. Ему казалось, что провидец Ленин, говоря с ним у парадного подъезда клуба, уже догадывался о его сомнениях. От себя-то он не мог скрыть ничего, мучился, не находил оправдания своей нерешительности; ведь не только устал физически от заседаний, требовавших напряжения всех душевных сил, но все больше и больше сомневался, верно ли он поступает. Да, пока он занимает правильную линию, поддерживает во всем Ленина, но было больно терять старых друзей: Веру Ивановну Засулич, привязанность которой ценил, Павла Борисовича Аксельрода и Александра Николаевича Потресова — этих по-своему преданных и честных людей в их давней дружбе.

Туманный Лондон изнурительно действовал на Плеханова. Даже сегодняшний вечер, чуть-чуть приподнявший завесу над городом и открывший на западе багровую полоску заката, не приносил радости.

«Не махнуть ли сейчас в Женеву? — мелькнула мысль. — Забраться куда-нибудь на берег Лемана, отдохнуть среди сверкающей голубизны, мягкой зелени альпийских лугов. Легко и дышится, и думается среди природы».

Колеса простучали по мосту через Темзу. От реки вместе с вечерней прохладой потянуло смолой и каменноугольной пылью. Георгий Валентинович поежился. Заискрились огнями дома, а возвращаться в гостиницу не хотелось. Он боялся, что там повстречается со своими друзьями и потребуется неминуемое объяснение, одинаково тяжелое для него и для них.

Когда Плеханов возвратился с прогулки, у подъезда гостиницы его нетерпеливо поджидала Засулич. И сразу обрушился поток торопливых и горячих слов:

— Я с ума сойду от этих споров на съезде, от этой бесконечной ругани и грызни. Я хочу понять, что происходит и что будет завтра. Все разваливается, что годами создавалось в тяжком труде. Павел Борисович в отчаянии. Потресов хватается за голову…

И, хотя в тени покачивающегося фонаря Георгий Валентинович слабо различал лицо Веры Ивановны, он скорее почувствовал, чем увидел, ее сердито блеснувшие глаза.

— Жорж, объясни, что происходит с тобой? Ты не представляешь, что переживают брошенные тобой друзья? Они гордые, они не будут так откровенны, как я.

Засулич ломала руки и ждала ответа. Плеханов молчал.

— Жорж, ты молчишь?

Ему было жалко в эту минуту маленькую, худенькую женщину, стоявшую перед ним в отчаянии. Он привык видеть ее дома, в кругу семьи. Она искренне любила его дочерей, Розалию Марковну и была своим человеком. Что он мог сказать ей, этой доброй душе, рабски привязанной к нему, не оскорбив и не обидев ее человеческого достоинства? Он знал, что у нее была своя вполне определенная позиция. Засулич не поддерживала роспуска старых групп, в том числе и его, плехановской группы. Но они распущены съездом. Она стояла за сохранение в составе редакции «Искры» старой шестерки, как стояли за это же Аксельрод, Потресов, Дейч. Плеханов знал, что в две тройки никто из них не войдет. Значит, их стародавние отношения неизбежно рушились, и дело было не в личных обидах и взаимных упреках, симпатиях и антипатиях, а в том, что неотвратимо несла сама жизнь. Поэтому он не мог ни поддержать, ни разделять взглядов Веры Ивановны и своих друзей. К тому же он оставался председателем бюро съезда, и исполнение этих почетных обязанностей возлагало на него особую ответственность. Не он ли писал в «Искре»: «Мы вовсе не думаем, что нас ждет легкая победа. Наоборот, мы хорошо знаем, как тяжел путь, лежащий перед нами… Немало в течение этого пути разойдется между собой людей, казалось бы, тесно связанных единством одинаковых стремлений». Поддержать сейчас Засулич, значило предать вице-председателей Ленина и Красикова, предать искровцев большинства.

— Мой добрый гений, Вера Ивановна, — наконец сказал Плеханов. — Мне дороги старые друзья, но долг превыше моей дружбы с ними.

Засулич сразу сделалась жалкой, беззащитной, словно сжалась в комок. Со слезами на глазах она зашагала от Плеханова и как бы растаяла в сумерках слабо освещенной улицы.

В день голосования делегаты разбрелись группками. В смежных комнатах слышались голоса спорящих.

Настойчиво забренчал колокольчик. Всех приглашали в зал. Председательствующий Красиков открыл очередное заседание. Большинством голосов старая шестерка была отведена. Пригласили удалившихся редакторов. Петр Ананьевич огласил волю съезда. Плеханов занял свое председательское место за столом, рядом с ним сел Ленин. Поднялся Крохмаль. Сделал заявление о нарушении регламента съезда, взяв под защиту сторонников старой редакторской шестерки.

Георгий Валентинович, несколько удивленный выходкой секретаря бюро, позвонил в колокольчик и попытался умерить его пыл.