ее полные губы тронула легкая улыбка, в янтарных глазах заплясали искорки.
Забавно. Она не кокетничала и не делала вид, что мы столкнулись случайно.
— Я кое-что о вас узнала за это время, — сказала она. — Оказывается, вы на самом деле русский.
— У вас какое-то дело ко мне, фройляйн Радзивилл? — прохладно спросил я. Мы стояли перед дверью в наш с Мартой кабинет, и я был уверен, что Марте наш разговор отлично слышно.
— На самом деле, целых два, — улыбнулась Доминика. — Во-первых, я не люблю чувствовать себя кому-то должной, поэтому… Вот. Мне никогда не приходилось оценивать свою спасенную жизнь, так что я просто хочу подарить вам самое ценное, что у меня есть.
Тонкие пальцы Доминики нашли мою руку, легонько сжали, потом она вложила в мою ладонь какой-то небольшой предмет. Глаза ее в это время неотрывно смотрели в мои глаза.
— Право, не стоит… — попытался отказаться я, поднимая подарок. Кольцо. Вычурный золотой перстень, явно старый. С крупным рубином необычной огранки. Или это кольцо было очень старым, или его таким намеренно сделали. Я не разбирался в антиквариате.
— Это предмет из фамильной сокровищницы Радзивиллов, — сказала Доминика. — То немногое, что моим родителям удалось вывезти, когда они бежали из России. Отказа я не принимаю, теперь эта вещь ваша. Вы честно ее заслужили, жертвуя собой ради спасения моей жизни.
— А второе дело? — спросил я. По ее лицу было понятно, что возражать ей бессмысленно, так что я сунул перстень в карман.
— У меня есть несколько предметов… — начала она вполголоса, оглянувшись вокруг, чтобы проверить не греет ли кто уши. — Предметы искусства, часть моего наследства. Для моих родителей они имели очень большое значение, а я же… А я не настолько сентиментальна. Так что мне бы хотелось превратить их в капитал.
— Боюсь, что в таком деле я не очень хороший советчик, — хмыкнул я.
— Вы не дослушали мою просьбу, — ее пальцы снова коснулись моей руки. Она стояла почти вплотную. — Я хочу, чтобы вы представили меня графу фон Сольмс-Лаубаху. Он признанный искусствовед, если кто и в состоянии оценить настоящую стоимость этих предметов, то это он. Вы представите меня?
— Хм, а зачем вам посредник? — удивился я. — Думаю, граф не откажет и так…
— Я перед ним робею, — Доминика смущенно опустила глаза. Чуть ли не в первый раз за всю нашу беседу. — Он такой эксцентричный…
Ну да, ну да… Я вспомнил выбитый из рук убийцы пистолет. Услуга, о которой она просила, была такой мелочью, что отказать ей было бы неприличной грубостью. Ясно было, что личность она неоднозначная, но каких-то конкретных подозрений на ее счет у меня не было. Марта ее не любит, но это что-то из области ревности, а не большой политики.
— Ну тогда я, конечно же, помогу вам справиться с робостью, — усмехнулся я. — Хотите, сделаем это прямо сейчас?
* * *
Подозреваю, что наградной знак сыграл в моей светской жизни не самую главную роль. Эту побрякушку выдавали, конечно, не всем подряд, но награда была скорее ущербной. Стеклянная бусина для туземца, не больше. Куда круче для всех этих фрицев был мой чистейший немецкий и отдаленно смахивающая на арийскую физиономия. Сказывались гены моего неизвестного деда. Подозреваю, что если бы я не цеплял награду, то большая часть завсегдатаев светских мероприятий даже не заподозрила бы во мне русского. Те, кому мое лицо незнакомо, наверняка бы решили, что я просто работаю в каком-нибудь из многочисленных управлений Пскова. Не сказал бы, что немцы все друг друга знают. А так они видели этот самый знак, складывали два плюс два, недоумевали… Но снимать его я тоже не стал. Буду уж тем, кто я есть.
За неполную неделю я посетил фуршет в честь открытия музея в Поганкиных палатах. Граф в прошлый раз из-за утраты драгоценной скифской коллекции Фаберже отложил торжественное разрезание ленточки на новой экспозиции, долго переставлял экспонаты, пока в конце концов не решил, что тянуть дальше нельзя. В первый день туда даже русских пускали. Правда, под надзором часовых. И идти полагалось цепочкой, шаги влево-вправо запрещались. А вечером, когда все посетители благополучно приобщились к прекрасному, прямо в помещении музея накрыли столы, развернули оркестр и устроили праздник с танцами.
Не пропустил я и открытие театра. С самого момента оккупации здание местного драмтеатра стояло закрытым, но его грозились вот-вот открыть. Открыли. Теперь на нем красовалась вывеска «Солдатский театр». И в главный зал русских не пускали. Хотя труппа театра ставила специально для русских пьесу о том, как хорошо и правильно быть предателем. Вот только показывали этот отвратительно поставленный шлак или на уличной сцене, или в актовом зале одной из школ. Которая теперь работала чем-то вроде дома культуры. Там оборудовали библиотеку, на экране крутили кинохронику, новости и показывали немое кино под звуки не очень хорошо строящего рояля. Особенно немецкая хроника доставала. Жизнерадостный диктор шпрехал на немецком, а на русский это переводил типично крестьянского вида мужик, бородатый, на ногах обмотки, на голове — картузик. С прицепленной к нему по торжественному случаю гвоздикой.
В тот день, когда культурной программы не было, я пригласил Марту в ресторан. Правда, на особую какую-то роскошь мне не хватило, но практичная Марта претензий предъявлять не стала, во всяком случае, внешне. Удовлетворилась парой бокалов вина и тарелкой закусок.
Бар «только для мужиков» я тоже посетил. Открывалось это заведение вечером, интерьер имело, типа «стащили всю мебель, которую нашли» и располагалось на первом этаже в той части гостиного двора, которая относительно уцелела. Содержал его типичный такой немецкий бюргер — толстенький, красноморденький и с лыбой до ушей. А кухней занималась его дородная фрау, иногда она появлялась в зале, и все фрицы-клиенты тут же начинали улюлюкать и хлопать. Традиция такая тут сложилась, хрен знает почему.
И везде, куда бы я не приходил, я старательно изображал настоящего рубаху-парня, вызывался добровольцем на разные игрища, щедрой рукой рассыпал комплименты, рассказывал анекдоты на грани фола. В общем, делал все, чтобы оказаться в центре внимания и познакомиться с как можно большим количеством людей. Всех этих Гансов, Людвигов, Фрицев и Паулей я заносил в мысленную картотеку, пил с ними на брудершафт, обменивался адресами, контактами и обещаниями обязательно встретиться после войны в пивной Мюнхена, в берлинском парке и в разных других-прочих интересных местах.
Единственное место, куда мне самому по себе путь был закрыт — это офицерский клуб в бывшей лютеранской кирхе. Граф меня туда приводил, но графу было простительно таскать с собой «домашних питомцев». Для остальных действовали строгие