Читать интересную книгу Правдивые байки воинов ПВО - Сергей Дроздов

Мусиков не особенно удивился наличию «волгоградцев» в вагоне и сидел, блаженно улыбаясь.

«Товарищ капитан!», – обратился к нему Вайнер. «Вы мне хотели что-то сказать?»

– «Да!» – грозно ответил Мусиков. После некоторых усилий он продолжил: «Принеси стакан!»

Вайнер сходил к проводнику, взял у него стакан и принес капитану.

– «Пить будешь?!» – еще более грозно спросил Мусиков, наполняя стакан.

– «Никак нет!» – по уставному ответил Вайнер.

– «Свободен!» – завершил беседу Мусиков.

Конечно, же у нас не хватило выдержки держать эту историю в секрете.

«ТРУБА» – стала в дивизионе кличкой Мусикова до самого выпуска, до которого, впрочем, оставалось совсем недолго.

Через пару недель нас, «волгоградцев», тихо пригласили в кабинет Трубы.

«Ну, что, ребята. Меня вызывает начальник политотдела и требует отчет, как я провел вашу стажировку».

Мы наперебой стали заверять Трубу, что под присягой подтвердим его неустанную заботу о нас и то, что мы выехали вместе точно в означенный срок.

«А начальник политотдела не скажет мне, что я учу курсантов говорить неправду?!» – сумрачно поинтересовался Труба.

Мы заверили его в полной лояльности и сохранении тайны разговора. Потом, по просьбе Мусикова, написали ему реквизиты своих «точек», ФИО командиров и способы проезда к ним.

Как ни удивительно, но Труба выкрутился в этот раз и сумел навешать Гиббону лапшу на уши. Дело «замяли», и никто нас не будировал про убытие со «стажа».

А вот Труба так и не сумел выйти из пике и продолжал «поддавать» с переменной интенсивностью и успехом.

Перед самым нашим выпуском он запил всерьез и перестал появляться на службе. Ввиду того, что нам нужно было оформлять открепительные талоны и прочие партдокументы перед убытием в войска, это вызывало беспокойство у народа.

На все прямые и косвенные вопросы исчерпывающе ответил Хиль: «Мусиков тренируется. Хочет, чтобы на выпуске в него ведро входило. Пока только полведра получается, но время еще есть!»

Спустя месяца три в офицерской столовой штаба армии я случайно столкнулся с Мусиковым. Он меня не признал, пришлось представиться. Вид он имел помятый и какой-то потерянный. «В войска меня отправляют. Начальником клуба, вроде бы… ЧВС что за мужик?» – поинтересовался он.

Членом военного Совета армии был генерал Ситников (ныне покойный), который имел репутацию отличного человека и руководителя, о чем я Мусикову с радостью и сообщил. Он порадовался и пошел на беседу.

Дальнейшая его судьба неизвестна. Среди наших армейских начальников клуба Мусикова не было.

Шура

Шура Андеев обладал ослепительной «американской» улыбкой. Причем она была не вымученно-фальшивой, как у нынешних теледив, а настоящей, подаренной ему родителями. Он улыбался всегда, даже в самые трудные минуты своей курсантской карьеры. Какие бы тучи не клубились над бедовой Шуриной головой, он был неизменно улыбчив. Эта его особенность вызывала у нас здоровое чувство зависти.

Другим «пунктиком» Шуры был безупречный внешний вид. Всегда наглаженный, со свежеподшитым воротничком и в блестящих сапогах, Шура был наглядным пособием по образцовому внешнему виду курсанта.

Сапоги – это вообще была его слабость. Он таскал с собой в полевой сумке и карманах кучу щеточек, «бархоток» и кремов и начищал сапоги до невероятного блеска. При первых же признаках малейших пылинок на них Шура бросался с остервенением надраивать сапоги, используя для этого любую возможность.

На переменах все шли на перекур, Шура полировал и так сверкавшие сапоги.

Равных в этом мастерстве ему не было.

Не склонный к похвале Жора, пораженный блеском его сапог, однажды вывел Шуру перед строем, поставил всем нам в пример и объявил благодарность. «Вот, всем брать пример с Андеева!» – заявил Жора. «У него сапоги всегда блестят, как у кота яйца!».

Шура сиял улыбкой и сверкал сапогами.

В физподготовке, которой у нас придавали огромное значение, Шура не отличался особыми успехами, но зато умел делать эксклюзивный гимнастический номер: «лягушку». Он садился на пол, закидывал свои ноги себе на плечи, поднимался на руках и довольно быстро скакал на них. Вид был феерический!

Перед Новым годом на первом курсе Шура выкинул неслабый фортель. Надо сказать, что батя у него в то время был полковником, начальником политотдела чукотской дивизии ПВО. Это была большая должность, кроме того, Шурин батя хорошо знал Гиббона, что было известно нашему комбату Вене Грабару.

Однажды, Шура стоял дневальным и, по прибытию Грабара с обеда, сообщил комбату, что его искал Гиббон, а не найдя, велел передать, чтобы Грабар отпустил Шуру в отпуск на 3 дня в Ригу, т. к. туда приезжает Шурин батя.

Перепуганный Грабар и не подумал перепроверять и звонить начпо по такому вопросу, а мигом выписал Шуре отпускной, и тот убыл в Ригу. Как обычно, случилось «головокружение от успехов», и Шура опоздал на сутки.

С этим тогда было строго, и Грабар, с испугу, доложил Васильеву об опоздании курсанта Андеева из отпуска, за который просил Гиббон. Васильев мигом разобрался, что Гиббон ни о чем не просил, и «ввалил» Грабару по первое число, приказав наказать Шуру своей властью. Грабар побоялся лично связываться, и перепоручил процедуру наказания Жоре.

Жора созвал в ленкомнате комсомольское собрание, сказал маловразумительную речь о значении воинской дисциплины для всех нас и объявил Шуре три наряда вне очереди, прямо на комсомольском собрании, изрядно обогатив Устав ВЛКСМ невиданным доселе видом наказания.

С учебой у Шуры получалось несколько хуже, чем с внешним видом. Если гуманитарные предметы он сдавал, то все точные науки и спецкурсы были для него немалой преградой.

По окончании зимних и летних сессий курсантов отпускали в отпуск.

Всех, кроме тех, кто получали «двойки».

Таких оставляли в «дурбате» – команде двоечников, которые несколько дней готовились к пересдаче экзаменов, за счет своего отпускного времени, попутно выполняя различные хозработы, и снова сдавали экзамен.

Надо сказать, что я тоже имел печальный опыт нахождения в дурбате. Это произошло при следующих трагикомических обстоятельствах.

На первой сессии первого курса нам надо было сдать всего 2 экзамена. Высшую математику и электротехнику. Математику мы все страшно «боялись». Принимал её старенький отставной полковник Савченко, имевший кличку Лопиталь. Говорят, когда-то он очень любил спрашивать курсантов на экзамене правило Лопиталя, из-за чего наши предшественники и дали ему эту кличку. Нас он особенно этим злосчастным правилом не допекал, но прозвище к нему прилипло крепко, а правило Лопиталя, на всякий случай, выучили самые отъявленные двоечники.

На его экзамене у нас в группе было 4 двойки (в том числе «банан» получил и Шура). Мне удалось сравнительно легко получить у Лопиталя «четвёрку» и я был на седьмом небе от счастья.

Оставалось сдать 31 января электротехнику и убыть в долгожданный первый курсантский отпуск.

Электротехнику у нас вёл добрейшей души майор Смирнов. Мы к нему очень хорошо относились, как и он к курсантам. Кроме того, я работал на его кафедре, помогая что-то мастерить, используя свои слесарные навыки. Это всегда учитывалось при выставлении экзаменационных оценок, и все мои приятели были убеждены, что «пятёрка» мне обеспечена. Грешным делом и я так думал. Предмет знал неплохо, да и отношения со Смирновым у меня были хорошими. В общем, мысленно я уже был в отпуске…

На всякий случай, по школьной и институтской привычке, я написал шпаргалки и рассовал их по карманам кителя перед экзаменом. Рассчитывал прибегнуть к ним только в самом крайнем случае. Зайдя на экзамен и взяв билет, я сел за последний стол в аудитории, готовиться к ответу. Спиной ко мне сидел мой приятель Миша Федотиков. Он перед училищем с отличием закончил техникум авиаприборостроения, и был у нас признанным авторитетом в вопросах радио и электротехники. К нему за стол подсел подполковник Соколовский, второй преподаватель, принимавший экзамен.

И вдруг Соколовский начал «драть» Мишу, как сидорова козла, так что от него только перья летели. И я «задёргался», представив, что сдавать вдруг придётся не Смирнову, а Соколовскому. С испуга показалось, что плохо знаю свои вопросы, захотелось подглядеть в шпаргалке. Короче, я достал «шпору» и сунул руку с ней в парту. Видимо, зашуршал при этом рукавом о фанеру. Соколовский резко обернулся ко мне: