— Да что же… я… того… молчу…
Хозяйка смолкла и усердно давила клюкву. Несколько секунд царило молчание. Только слышалось тяжелое дыхание Павлюка. Хозяйка все делала морс. Видимо, ей стоило больших усилий заставить себя молчать. Она тихо шевелила губами, что-то шепча про себя. Затем не выдержала и заговорила:
— Ох, ох, язык мой, враг мой. Не могу, моченьки нет. Так бы и отчитала, так бы и отлепортовала. Но сама доканчивай, слить только осталось. А я уйду, не могу… что не могу, не могу, чтоб не отчитать… Нет уж, благодарим покорно. Уйду лучше, да у себя отругаюсь… душу отведу, а то нет моей моченьки…
Хозяйка быстро направилась к двери и, уже почти дойдя до нее, вернулась и снова начала говорить:
— Я думала, только души моей погубитель один такой фиоп и народился… а тут на, поди — баба.
— О ком вы говорите? — полюбопытствовала Уля.
— О ком?! О злодее, который всю мою жизнь погубил. Федька, солдат… улестил… тоже вот так-то ушел от меня, ребеночка бросил… остались мы вдвоем, а там и Акулька померла. Одна я стала бобылем жить в своей хибарке. Тридцати годов прошло, а забыть не могу… Как вспомню, возьмет меня зло… уж я его…
Хозяйка не выдержала и очень громко заговорила, возмущенная давно прошлым, но не забытым. Уля опять ее остановила, боясь, что та разбудит больного.
— Молчу, молчу, — опять соглашалась хозяйка, и, махнув рукой, направилась к выходу ворча:
— Уйти от греха! ну вас в болото! Оно и время! А что правду не говорить не могу! Ну, у меня солдат?! А там мать родная! Уйду — сама с собой наругаюсь! Ну, народец!
Хозяйка вышла и несколько мгновений слышно было шуршание ее старческих ног…
Уля облегченно вздохнула. Она слила морс в бутылку и поставила ее на табуретку около кровати больного. Уля вытерла стол, прибрала и хотела уже сесть вздремнуть, но неожиданно проснулся Павлюк. Он испуганно оглядывался, не давая еще себе отчета, где находится.
— Где я? где? — спрашивал он сам себя.
Уля бросилась к Павлюку и старалась успокоить его:
— Это я, Уля… успокойся…
Услышав милый голос, Павлюк пришел в себя:
— Это ты… значит, сон, ужасный сон… Ох, как мне тяжко…
Павлюк закашлялся…
Улюша налила ему морса и предложила выпить.
— Да-да… я выпью, а то горит внутри…
Павлюк сделал несколько медленных глотков.
— Господь с тобой, успокойся…
Павлюк со стоном откинулся навзничь на постель и заметался:
— Тяжко, горько, — со стоном говорил он.
— Я сбегаю за доктором, — предложила Уля и хотела уже одеваться, но Павлюк не пустил ее, говоря:
— Не надо, не надо… Не оставляй меня… мне страшно… сядь возле… дай руку…
Уля села и подала ему свою дрожащую бледную ручку.
— Какая у тебя горячая рука… дрожит… эх ты, глупая, испугалась. Полно, вот и отошло. Знаешь, сон приснился, да так ясно, да такой тяжелый… Ох, колет грудь… вздохнуть больно…
— Лежи спокойно, — упрашивала Уля. — Постарайся уснуть.
— Нет не хочу! Опять приснится… Сперва хорошо было, а потом…
— Голубчик, не думай о нем. Нехороший, неприятный сон, ну и Бог с ним, забудь его…
— Нет, ты выслушай, как ясно снилось-то мне…
Уля уговаривала больного молчать, но тот волновался, сердился и она должна была уступить…
— Слушай, слушай, — начал Павлюк, — виделось мне, будто я в лесу… лето… листья такие яркие, зеленые — точно изумрудные… — цветы… трава… птицы поют. Хорошо там было мне дышать, легко, без боли… не так вот, как теперь…
Павлюк закашлялся. Уля уговаривала его передохнуть, но тот не слушался и продолжал:
— Я прилег на траву. Как хорош мир Божий, думалось мне! Вдруг… чудо: плакучая береза, под которой я лежал, зашумела своими ветками и еще печальней, еще ниже наклонила их. Я стал вслушиваться… стал понимать тихий шелест. Листья шептали мне: «Смотри, любуйся этой дивной картиной, твой сон недолог. Он короток, как твоя жизнь. Скоро наступит зима… листья пожелтеют, осыпятся… холод окутает мир, как тебя могила…» Дай-ка, Уля, глоток… испить…
Уля дала…
— Смолкла береза. На меня напала страшная тоска. Я упивался окружающим меня. У моих ног я увидел одуванчик и сорвал. Капля крови выступила из него и росинкой задрожала на листке ландыша… Невыразимо жалко стало мне цветок. Я заплакал и прижал его к губам. Лепестки тот-
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
час же разлетелись и в руках моих остался только стебелек… Еще пить…
Уля опять исполнила просьбу.
— Слушай дальше… Постепенно наступал холод. Стужа становилась сильней, лист желтел и сыпался… я замер… Вдруг перед глазами моими потянулось шествие: десятки тысяч людей, оборванные, как я, бледные, худые, медленно двигались… я вгляделся и в каждом из них узнал себя… каждый был я… каждый укоризненно смотрел на меня, как я смотрел на них и…
Павлюк схватился за грудь и с усилием продолжал:
— И разом все мои призраки, мои тени, мое эхо, мои двойники остановились и из тысячи грудей вырвался стон упрека и десятки тысяч рук, костлявых, бескровных, протянулись к появившейся между ними женской фигуре… Она была одета в белую одежду, распущенные волосы темными волнами ниспадали на плечи и стан; она вся была усыпана драгоценными камнями, чело ее украшено розами и лилиями… о, это была чудная женщина…
Павлюк закашлялся и сделал рукою движение, дававшее понять, что ему тяжело и больно. Но затем, оправившись, он продолжал и речь его по-прежнему полилась вдохновенным потоком.
— Да, это была чудная женщина! Это был венец созданья… Прекрасные черты лица… стройный стан… точеные руки… ноги… Но глаза светлые, цвета волны, и холодные, как лед… бессердечные, острые… На лице печать разврата, сластолюбия, хищничества и довольства. И чем больше я и все мы, тоже «я», стали вглядываться в нее — наше «я» узнавало в ней ту, где я был… что прогнала меня… из-за любовника, меня, сына своего… И уж не чудная женщина, венец созданья, не то, что должно нас согревать, давать жить, а ужасную гидру мы видели перед собой и… все исчезло…
Предо мной стояли лишь голые деревья… поднялась вьюга, пошел снег… Холод сковывал мои члены. Я чувствовал, что замерзаю. В ужасе хотел бежать и не мог. Спазмы схватили мое горло… дыхание прекратилось и я проснулся…
Павлюк схватил руки Ули и притянул их к себе. Он плакал и сквозь слезы говорил:
— Уля, я чувствую, знаю, я умру! Уля — жить хочу… Уля, я хочу знания, света… Уля, я люблю тебя!..
Павлюк продолжал плакать, а затем плач перешел в нервное рыдание.
— Милый, дорогой, я бы жизнь отдала свою, чтобы вернуть тебе здоровье, чтобы сделать тебя счастливым, ненаглядный, успокойся, не надрывай ты мне сердца…
Павлюк сразу смолк от рыданий. Лицо стало вытягиваться, глаза расширились и он опять заметался на постели.
— Умираю, — прошептал он.
Уля накинула платок, сорвала что-то с шеи. Это был заветный медальончик и на нем было выгравировано: «Уле — мама». Она решилась и его заложить, чтобы были деньги на лекарство и на другие надобности.
— Где батько?.. Отыщи… — протянул едва слышно Павлюк.
— Сейчас, родной, сейчас! Ты-то как один…
— Ничего… легче… ступай…
Уля быстро выбежала…
В комнате дарила тишина…
Павлюк приподнялся на локоть и тоскливо огляделся…
— Никого… пустота… Как хочется испить водицы… Душа горит… Ох!
Павлюк через силу спустился с постели, и, держась за стену, стал пробираться к кадке с водой, что стояла в противоположном конце, и вдруг взгляд его остановился на чем-то в углу, и он стал прислушиваться… Это пискнул мышонок… Павлюк увидал его мордочку… его черные, кругленькие глазки, ушки… Вот он скрылся… Опять никого. Приступ кашля снова разрывал легкие Павлюка. Он рванулся вперед и очутился почти у кадки. Потом вдруг остановился… и зашептал:
— Что же это… В глазах круги… Неужели это смерть?.. Ах, как жить хочется! — Павлюк провел руками по высохшей груди. — Тут горит… дышать нечем… Ноги, как лед… Нет, видно, пришло время…
Он опустился на колени перед кадкой, взял ковш, почерпнул воды и сделал несколько глотков.