— О нет… я только куда-нибудь в другое место… Я рада, что барышню вырвала.
Стася решилась и рассказала все, как было. Пристав слушал и пожелал сейчас же дать делу ход.
— Куда увезли барышню?
Стася ответила.
В это время принесли верхнюю кофточку, заменяющую теплое пальто, и шляпу. Пристав участливо глядел на Стасю, и, подумав, вынув три рубля и дал ей, говоря:
— Это вам на ночлег и на первые расходы…
Затем вышел для того, чтобы подтянуть на цугундер чету Пантуха с Курилич.
Стася, ободренная ласковым обращением, несколько времени стояла молча, потом спросила помощника пристава, может ли она идти.
Пристав любезно ответил, что она свободна.
Стася вышла и направилась к Керпелю. Она не желала сама бросить жизнь, ведомую ей. У ней ни впереди, ни позади нет никого… Барышню она спасла, а сама опять за прежнее.
Только повидеться ей очень хотелось с Улей. И опять заработала головка Стаси:
«А хорошо ли? Та барышня, хорошая, а она… Пожалуй, еще не пустят… Отвернется она от меня… Нет, быть того не может. Повидаюсь! А если и прогонит — все-таки повидаюсь! Погляжу на нее…»
Стасю какое-то необыкновенно теплое чувство согревало к Улюше… Точно та была ей самой близкой, дорогой родней… В душе и сердце Стаси до сих пор никаких привязанностей не было. Мать умерла, отец тоже. К мужчинам и ее молодое тело, и ее внутренний мир чувствовали только гадливость и злобу. К Курилич и Пантуху в ее душе тлела ненависть, она понимала, что вся жизнь ее изломана ими и ненавистной ей хозяйкой; и вот на пути встретилось ей существо чистое, порядочное, очутилось в несчастье и в положении ей подобном. Тут-то, не зная привязанности ни к кому — она привязалась к Улюше всем своим сердцем и готова была для нее на все! Спасение Ули — было очищение Стаси, очищение в ее мирке, в ее умовоззрении…
Жизнь казалась ей и краше, и казалось, что теперь есть для кого жить. Стася твердо решила все деньжонки, которые появятся у нее, отсылать милой барышне и посылать так, чтобы та не знала, от кого, а то, чего доброго, взять не захочет ее денег.
* * *
Одновременно с этим добрым чувством в ней копошилось другое. Она измышляла способ добычи денег и на первом плане у нее были мужчины, которых она решилась обирать, как только ей позволят ее трехлетний опыт и способности. Имея по природе мягкую душу, честное, доброе сердце, готовое искренне любить и привязаться, Стася тем не менее была способна придушить кого-либо из ненавистных ей с таким чувством, как человек убивает комара, зловредное насекомое, змею, волка… Обстановка, в которой она провела три года жизни, — жизни, которая была ей и ее воспитанием, и ее житейской школой, — наложила свой отпечаток и развила особый склад мыслей и воззрений на жизнь. Шестнадцати лет она была беременна, не зная от кого; пробыла все это время у Пантуха и твердо решила или подкинуть ребенка, или прикончить с ним; но, к счастью, ребенок родился мертвым. В мечтах же своих, в своих инстинктах доброй крестьянской семьи, в ней мелькало желание быть матерью, кормить, ухаживать за будущим человеком, но только не тут, не в этом гнезде растления души и тела. Самые диаметрально противоположные чувства жили в ней, и под известным влиянием Стася могла быть и самой жестокой убийцей, и самым честным, порядочным членом общества…
* * *
Стася приближалась к месту жительства Керпеля. Тревога, что ее не примут в число избранных, все более и более охватывала ее, но вот и дом, вот и подъезд, вот и звонок около двери с маленьким отверстием в верхней ее части… Стася позвонила.
Глава XII
НОВАЯ ЖИЗНЬ
— Куда вы меня везете? — обратилась Улюшка к Павлюку.
— К нам, в нашу хату; вы, барышня, не бойтесь, мы с батькой в обиду вас не дадим. Пока что поживите у нас, а там видно будет.
Обращение, наружность, звук голоса Павлюка так разнились от тех, других мужчин, что Уля не боялась его и чувствовала в нем только симпатизирующего ей человека, желающего помочь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Только у нас бедно, одна комнатка. Мы вас за занавеской поместим.
Уля слушала молча. Она до того измучилась и исстрадалась за это время, что слова не сходили с ее губ и несмотря на все ужасное, случившееся с ней, она была счастлива, чувствуя себя на свободе, не видя над собой гробовой крышки.
Только подъезжая почти к хатке, где жил Павлюк, она после первого вопроса спросила еще:
— А где Стася?
Павлюк догадался, о ком идет речь, но ничего положительного ответить не мог. Он только объяснил Уле, что дал адрес и что Стася обещала быть у них.
— Вы не бойтесь за нее. Она себя в обиду не даст. Как она вас отвоевала, а уже сама за себя постоит…
Сани остановились у хатки — где указал Павлюк. Расплатившись с извозчиком, он повел Улюшку к себе. Отец был дома и очень поразился появлением Павлюка с женщиной, но когда узнал, в чем дело, поцеловал сына в голову и сказал:
— Молодчина, сынку, в меня весь!
Затем они оба стали оказывать внимание Уле. Старик уступил свою кровать, порешив до поры до времени спать вместе с сыном, затем заварили чай, купили ситного хлеба и поили Улюшку и смотрели ей в глаза, как малому ребенку.
Она безусловно доверилась и в свою очередь безусловно исполняла все, что они предлагали, как бы боясь огорчить их отказом.
Странное сочетание было это — богатый наряд Ули, ее шелковое фаевое темно-зеленое платье, лиф, покрытый газом и серебряной блестящей мишурой, туфельки с французскими каблуками на ногах, шелковые чулки и убогая обстановка конуры Завейко.
Этот убогий угол, эти грязные покосившиеся стены, потолок, грубая кровать, табуреты, полная картина бедности — все это несказанно мило было Уле. О костюме своем она первая заговорила и просила придумать что-либо — только бы снять с себя этот позорный блеск, это шелковое тряпье, которое жгло ее тело.
Общим советом порешили так: позвать торговку старьем, чтобы она купила у Ули ее наряд и взамен этого принесла ей что-либо другое. Так и сделали. Платье продали довольно выгодно и Уля переоделась из блестящего наряда кокотки в скромный наряд не то мещанки, не то портнихи средней руки…
Отец и сын окружили ее попечениями и удобствами, какими только они могли обладать в своей обстановке, в своем образе жизни. Уля это чувствовала и с полной охотой делала все, что могла, и старалась придать жилищу приветливый вид опрятностью и чистотой. Она даже стала на другой день помогать варить пищу; но только помогала пере-соливать, переваривать, передерживать. Улю ждала день на день работа. Торговка, купившая у нее платье, обещала достать ей несколько скроенных юбок, которые Уля должна была сшить. И если исполнено будет удовлетворительно, то и вперед будет доставляться по мере надобности. Так потекла жизнь Ули однообразно. И эта уже обстановка втянула ее и пока никоим образом ей невозможно было добыть какого-либо места. Ее внешний вид, ее местожительство, все мешало ей и лишало возможности пойти куда-либо для приискание подходящего ей труда. Улюшке уже начало казаться, что эта жизнь ее назначение, что она всем обязана Завейко и ее существование должно принадлежать им.
Как-то недели полторы к Павлюку не приходил господин ***, деньги иссякли и Завейко стали испытывать нужду. Морозы стояли крепкие, а дровишки вышли, да и для готовки обеда не было ничего. Павлюк ушел куда-то и дома остались Уля и старик Завейко. Уля что-то шила, а старик возился у печки и старался добить огня.
— Ну что, растопили? — спросила его Улюша.
Завейко не разом ответил, а прежде буркнул себе что-то под нос… Уля переспросила его…
— Хоть тресни, ничего не выходит, — отвечал старик. — Последний мусор собрал… вспыхнул сначала, точно порох, а теперь и тлеет без толку. Волков морозить впору. Руки, словно клюшки. Э-эх, хорошо бы теперь внутренность согреть… Павлюк нейдет… Оболтус, на словах только храбрый, а на деле… слюнтяй! Лентяй первеющий! Никуда не пригоден!