Но чтобы понимать, что таких вещей говорит не следует, достаточно хорошего воспитания. Страшно, что попадут под запрет и слабые варианты. Если преподаватель скажет студенту, что тот ошибается, утверждая, будто прямоугольный треугольник кипит при 90 градусах или будто Джузеппе Мадзини был градостроителем, построившим множество улиц своего имени, не переступит ли он тем самым черту, не впадет ли в «ментализм»? Может, преподаватель должен сказать так: «Прошу прошения, я, кажется, плохо изложил материал; в самом деле, я недостаточно прояснил разницу между градусом по Цельсию, градусом в геометрии и градусом в алкоголе; так простите же меня, и начнем все заново; извините мне мое скудоумие…»
Если мы поделимся с молодым человеком нашим опытом, разве это будет неуважением? Не станут ли студенты жаловаться на дискриминацию (в самом деле, уже жаловались, это документально подтверждено), если преподаватель слишком пристально посмотрел на прыщ, который вскочил у кого-то на носу, или невольно отпрянул, если кто-то при разговоре брызгает слюной? В университетских кругах то и дело слышишь, как студент, получивший плохую оценку, идет к декану и жалуется на дискриминацию со стороны преподавателя (почти всегда молодого, необстрелянного). Преподавателю делают внушение, ибо университетскому начальству не нужны неприятности, к тому же студенты за обучение платят, и преподаватель, напуганный, в следующий раз завышает оценки.
Это — новый вариант политического голосования, и я очень боюсь, что ярые поборники ПК очень похожи на хунвейбинов. Парадоксальным образом, ратуя за уважение ко всем, они расчищают путь неохомейнизму с его опасной нетерпимостью.
1993
Писать политически корректно
Пишущим по-английски известно, что еще до распространения политической корректности проблема выбора пола (в смысле — женского/мужского) становилась порой трудной грамматической задачей. Например, я только что написал «женского/мужского», в то время как десять лет назад естественнее было бы написать «мужского/женского». Но если бы только это. В самом деле, для того чтобы избежать ужасного слова chairman (что более-менее соответствует «председателю»), с ужасным мужским окончанием man, было изобретено chairperson. Но когда нужно написать по-английски что-то наподобие «если кто-либо найдет эту статью скучной, пусть бросит читать ее», прежде чем написать «бросит», автору теперь надлежит определиться — кому надлежит бросить? Ему или ей? И чтобы выйти из затруднения, писать отныне he/she или лучше даже she/he (что очень утомительно — и получается что-то вроде «он и/или она»).
С другой стороны, в итальянском языке существует «читатель» — который имеет род и, фатальным образом, пол. В английском можно избежать этого, переводя фразу во множественное число, то есть говоря о читателях и используя бесполое местоимение thay[99]. Но по-итальянски, если я буду обращаться, скажем, к «любезным читателям», я автоматически исключаю «любезных читательниц».
И в том и в другом языке можно прибегнуть к безличным конструкциям («если наскучило, можно прекратить», а в английском существует к тому же совершенно бесполое one[100]), но долго так продолжаться не может, и рано или поздно на сцене появится he/she.
В итальянском языке это не так драматично. У нас нет среднего рода и все относится к мужскому или женскому, но определяется он весьма произвольно (дверь — женского рода, но не женщина, выход — мужского, но не мужчина). Мы не ассоциируем автоматически пол с родом, и когда я пишу «мои читатели распределены равномерно», то что теряет один пол, приобретает другой.
Но благодаря этим проклятым личным местоимениям, которые всегда должны быть выражены в явном виде, многие американские эссеисты приняли героическое решение. Там, где мы написали бы: «Предположим, что некий студент посчитал свою оценку несправедливо заниженной; он решает пожаловаться декану», он (и/или она) пишет: «…она решает пожаловаться декану». Иными словами, когда нужно ввести пример, его объект будет попеременно то мужчиной, то женщиной. Сразу видно, как рискованна эта процедура в тексте, в котором говорится, предположим, о добродетелях и недостатках, об удачах и неудачах. Кто должен падать с лестницы: он или она? Или, точнее, она или он?
Между прочим, это создает также серьезные проблемы нашим переводчикам. «Предположим, я обращаюсь к водителю-дальнобойщику и говорю ей…» — это еще ничего. Но стоит ли переводить: «Если у кого-то кариес, ей надо удалить зуб»?
Конечно, в каждом языке свои сложности. Когда я пишу свою или редактирую чужую рукопись, мне всегда приходится решать вопрос о поле цитируемых авторов или исторических персонажей. Когда-то проблемы не существовало, потому что принято было говорить таким образом: «Кто лучше — г-н Блок или г-жа Гиппиус?» — и даже невежда мог догадаться, кто из них мужчина, а кто женщина. Но манера писать «г-н Кальвино, г-н Моравиа, г-н Пазолини», а также «по мнению г-на Кракси» и «как сказал г-н Скальфаро» несколько старомодна и встречается теперь только в публичных выступлениях адвокатов и министров. Но при этом мы постоянно говорим и пишем: «г-жа Моранте, г-жа Корти, г-жа Йотти, г-жа Гаравалья», а англичане, по крайне мере в оперном мире, пишут просто la Callas.
Можно, конечно, сказать: «Кто лучше — Блок или Зинаида Гиппиус?», но и таким образом не удается избежать неравенства между обращениями, применяемыми к мужчине и к женщине. Хотя ведь мужчин тоже приходится порой звать по имени и фамилии, вспомните о многочисленных Чарли Браунах. Другое решение — писать просто: «Кто лучше — Блок или Гиппиус?» — только не говорите мне, что это не напоминает старой шутки о гомосексуалистах в театре, которые с пеной у рта спорят о достоинствах двух звезд, пока не оказывается, что один из предметов их восторга — женщина.
В общем, быть лингвистически нейтральным — нелегкая задача; интересно будет посмотреть, как, со временем, язык выберет — что использовать, а что отвергнуть.
1993
Футбольное извращение
Оказаться в Аргентине в разгар Мундиаля, чемпионата мира по футболу, — нелегкое испытание. Особенно когда Аргентина выигрывает. У меня был запланирован ряд конференций и встреч, но в один прекрасный момент я обнаружил, что все мои дела отменены и у меня полдня свободны. На тот вечер была назначена встреча Италия — Норвегия[101], и казалось невероятным, что мои хозяева придадут такое значение этому событию. Но эти часы я провел в полном одиночестве. Все остальное население Буэнос-Айреса было приковано к телевизору.
Так что я не мог уклониться от настойчивых вопросов журналистов по этому поводу. И вот что я сказал. Порою я тоже смотрю матчи, потому что это прекрасное зрелище и, когда ты погружен в него, оно доводит сердечного трепета, но спрашивать меня о футболе — это все равно что спрашивать меня о Дании. Дания, где я бывал много раз, — чудесная страна, от андерсеновской Русалочки до Эльсинора или до Ютландии, и я буду рад там снова оказаться. Но я не могу сказать, что не сплю ночами, думая о Дании, а с утра пораньше заказываю какому-нибудь щелкоперу переводить мне датские газеты. Хорошо, что Дания существует, и этого довольно.
Когда ты пытаешься объяснить кому-нибудь отношение к футболу обычного человека, тебя не понимают. А одна аргентинская газета даже не удержалась от искушения озаглавить свою статью вложенным в мои уста заявлением: «Футбол — это сексуальное извращение». Я говорил это в более мягкой форме, и говорил уже не раз, но попробую снова объяснить мою точку зрения.
Я полагаю, что всякий нормальный человек должен, в соответствии со своим возрастом, заниматься любовью, и полагаю, что это хорошо и полезно для здоровья. Бывают также ситуации, когда мы смотрим на другую пару, занимающуюся сексом. Речь не обязательно идет о порнографии — это может быть нормальный фильм, в котором нам показывают двух людей приятной наружности, которые красиво любят друг друга. В определенных случаях такой опыт, как замена, тоже может принести удовлетворение. Наконец, существуют сексуально подавленные люди, которые возбуждаются, слушая рассказы какого-нибудь приятеля о том, как в Амстердаме он видел пару, занимавшуюся любовью. Здесь, мне кажется, мы вплотную подходим к извращению (если не брать в расчет явных инвалидов, которым приходится довольствоваться чем придется).
С футболом, по-моему, происходит то же самое. Играть в футбол — это замечательно, и мне жаль только, что в детстве и в отрочестве я настолько прославился как мастер гола в свои ворота, что никто меня не брал в хорошую команду. Но можно просто попинать мячик в своем саду, для здоровья. Бывает также, что найдутся одиннадцать мужчин, которые играют лучше тебя, и поэтому следить за их игрой — захватывающее зрелище. Порою мне случается это делать, и я получаю удовольствие, как от оперы. Но бывают чудаки, которые проводят целые дни, доводя себя до инфаркта спорами о том, что газеты написали про те футбольные матчи, которых они сами даже не видели. Здесь, мне кажется, мы вплотную подходим к извращению (если не брать в расчет явных инвалидов, которым приходится довольствоваться чем придется).