самих же немцев и погубить…
— Тише, — Полищук криво улыбнулся и, уперев надменный взгляд в Петра, продолжал: — Немецкий гуманизм здесь ни при чем. Это их бессилие, мой мальчик. Другое дело… — почти шептал он, уронив кружку на стол. — Ты очень старательный хлопец, но боишься думать… А ты не бойся. И главное, не играй по большой, никогда, как бы тебя не прельщали выигрышем… При маленьких ставках хоть выиграешь немного, но зато и проиграешь мало… А за тех, кто стреляет в генералов, не беспокойся. Найдут их, никуда они не денутся. Только выход ли это?
Петр немного растерялся. Что это? Проверка или откровение усталого, отчаявшегося человека? Отвечать Петру на эти слова не пришлось. Полищук легонько толкнул его локтем и кивнул в сторону двери, у которой остановился только что вошедший офицер в гестаповской форме.
— Наш новый шеф. Вместо Зозули, временно. Гауптштурмфюрер СС Отто Нойман, — представил Полищук.
Обводя взглядом зал, Нойман заметил своего подопечного и направился к нему.
— Хайль Гитлер, — приветствовал его Полищук, вскочив из-за стола и подобострастно выбросив правую руку. За ним привстал и Петр.
Нойман лениво процедил «хайль!» и опустился на свободный стул.
— Вы что здесь делаете? — осведомился он.
— Пришли на ужин, герр гауптштурмфюрер, — объяснил Полищук.
— Какой же это ужин, одно лишь пиво, — пренебрежительно указал Нойман на кружки Полищука и Мамонца.
— Не только пиво, герр гауптштурмфюрер, — с акцентом проговорил Мамонец, — у нас еще кое-что есть.
— А именно? — заинтересовался Нойман.
Петр открыл свой довольно поношенный портфель, извлек из него кусок копченой колбасы и бутылку водки.
— Schön, gut! Schön, gut![2] — радостно воскликнул Нойман.
Петр направился к официантке заказывать ужин. Вскоре на их столике появилось большое блюдо с тушеным картофелем, от которого исходил нежный аромат специй.
— Откуда ты знаешь немецкий? — спросил Нойман. — В специальной школе занимался?
— Нет, герр гауптман. Сам учил с малых лет. Наша семья уважает немецкий народ.
— Есть немцы в вашем роду?
— Были. Бабушка — чистокровная немка. Умерла в тот день, когда войска фюрера вступили в Познань. Очень гордилась своим происхождением.
— Служба у нас нравится?
— Я это доказываю старанием.
Исподлобья Полищук посмотрел на Петра, и еле заметно покачал головой.
— Gut! Gut! Нам такие люди нужны. Мы таких ценим. В какой он у нас должности? — обратился к Полищуку.
— Полицейский. Недавно зачислен, так что не успели еще продвинуть, — то ли с издевкой, то ли в свое оправдание объяснил Полищук.
— Nein! Nein! Das geht nicht! Не годится. Почему не поставили старшим с самого начала? Талантливым, преданным людям, тем более владеющим немецким языком, надо давать дорогу. В качестве поощрения. Мы таких ценим. А время не прибавит ни ума, ни преданности, ни энергии. Правильно? Richtig? Так что приказ на старшего подготовьте завтра же, я подпишу.
— Большое спасибо, герр гауптман. Но я еще не заслужил такого доверия, — скромничал Мамонец.
— Das ist richtig![3] Я это делаю авансом. Не заслужил, так заслужишь в будущем. Volksdeutsch?[4] Нет? Надо оформляться. Обязательно.
Полищук молчал. Нойман занялся своей порцией и уже ни на кого не обращал внимания. Пил он много, никого не приглашал, наливал себе в стакан водку, словно это была вода. Петр старательно нарезал колбасу и подносил пиво.
— Ich bin gleich zurück…[5] — Нойман вытер салфеткой покрасневшее от удовольствия лицо, встал из-за столика, постоял немного, держась за стул, будто проверял устойчивость своего тела, и неуверенно пошел к выходу.
— Что он сказал? — спросил Полищук.
— Сейчас вернется…
Полищук ухмыльнулся.
— Эта прогулка ему не понравится. А тебя он приметил… Я видел, как ты старался. Ладно, выпьем! За наших хозяев. Дай им бог власть и силу… — залпом он вылил в себя все содержимое стакана и заплетающимся языком продолжал: — Война — наш хлеб! Нет войны — и мы ничто. Понимаешь? Мы немцам нужны, ты да я, пока есть черная, грязная работа, которой они не хотят пачкать свои руки. Золотари мы на этой вонючей свалке, убиваем, пытаем, грабим, сами подыхаем. Теперь все — по законам войны… Но законы меняются. Бывало, и королям снимали головы. Так что потом — если оно вообще будет для нас, это потом… Что ты на меня смотришь? Ах да, я и забыл, в тебе же арийская кровь течет, правда, немного ее, примерно с хороший плевок, но все же арийская… — Он причмокнул толстыми губами и расхохотался. Но тут же прервал свой смех: в дверном проеме появился Нойман, который, судя по виду, еле сдерживал бешенство.
— Возмутительно! Русские свиньи! Топить их надо, топить… — грозился он кому-то, садясь за столик.
От этих слов Полищук поморщился, но ничего не сказал.
К столику мягкой, неслышной походкой подошел хозяин казино.
— Что угодно господину офицеру?
— Угодно закрыть вас на один часик вон там, в вашем туалете, и проверить, насколько вы живучи!
— Господин офицер, сегодня мы специально по этому вопросу вызывали инженера из управления. Он ничего не может сделать. Некому исправить, нет рабочих, а сами мы бессильны, — оправдывался хозяин казино, беспомощно разводя руками.
— Тюрьма забита дармоедами, а починить канализацию некому? — как бы невзначай бросил Петр.
Нойман посмотрел на него с интересом.
— А что? Дать тебе заключенных? А? — спросил он хозяина казино, переходя на ты. — Заплатишь за работу? Сколько человек нужно? Десять, двадцать? — Он тут же вынул из внутреннего кармана блокнот и написал что-то на отдельном листке. Затем протянул записку Полищуку:
— Завтра передай начальнику главной тюрьмы гестапо, пусть даст заключенных. Объяснишь зачем. Выделишь четверых полицейских для охраны. Его назначишь старшим, — ткнул пальцем в Мамонца.
— Если что-нибудь случится — не пощажу…
— У вас не будет повода наказывать меня, господин шеф. Я очень ценю это большое доверие.
— Глупости. Доверия не бывает большого или малого. Можно доверять или нет…
Полищук с Мамонцом вышли из казино на улицу. Нойман еще задержался, чтобы решить какой-то вопрос с хозяином.
— Что, прельстила щедрость господина офицера? — спросил вдруг Полищук, неожиданно твердо держась на ногах. — Твои ставки растут. Смотри, не проиграй. А вообще, не слушай меня. Я пьян.
14
Второй месяц находился Георгий в тюрьме. Он как-то смирился и с допросами, и с пытками. Его организм выработал уже защитные рефлексы. После первых же ударов он терял сознание. Ему давали передышку, и он приходил в себя только в камере, на холодном полу.
Ничего не добившись от Георгия, гестаповцы на время как бы забыли о нем. Он немного окреп. Рана, из которой тюремный врач извлек пулю, зажила. Но не этот перерыв радовал его.