Ему не нужно было это говорить, я и так глядела во все глаза. Наш Кентавр вертелся и крутился вместе со своей лошадью, отбивая мяч на полном скаку так, будто ничто другое не имело значения, резко останавливался, снова переходил в галоп. Он был великолепен. Взмах клюшкой, и счет становится 1:0, затем 5:0, затем 10, 11, 12:0. Это была война. И аргентинцы побеждали.
Толпа притихла. На поле Ги и Арман ругались сквозь зубы, отчаянно колотя по мячу. Габриэль объявила аргентинцев невежливыми за то, что они столько раз забивали. Эдриенн казалась огорченной тем, что все так расстроены. Все, кроме Этьена. И меня.
Когда матч закончился, игроки передали своих лошадей конюхам. Смущенные лейтенанты бросились в казарму. Арман не получил поцелуя, но это было неважно. Я забыла о нем напрочь.
Аргентинцы смешались с остальными зрителями, в основном джентльменами вроде Этьена, которым не терпелось побольше узнать о южноамериканских лошадях. Пока Эдриенн и Габриэль критиковали их манеру одеваться, я последовала за Этьеном к игрокам. При виде красивого аргентинца мое сердце екнуло. Я предположила, что ему лет двадцать пять. У него были завораживающе карие глаза с золотистыми искорками и слегка взъерошенные черные волосы. Гладко выбритое красивое лицо не пряталось за бравыми усами. Во всем его облике было столько достоинства, что я совершенно растерялась.
– Хуан Луис Харрингтон, рад нашей личной встрече, – пожал ему руку Этьен.
– Зовите меня Лучо, – ответил месье Харрингтон.
– Где ты научился так играть, Лучо?
– В пампасах. Мы начинаем играть в поло еще до того, как научимся ходить.
Стоя рядом, я молча слушала разговор мужчин о лошадях. Что означало прозвище Лучо? Что такое пампасы? У меня возникло странное желание узнать о нем все. Потом я заметила на его руке глубокую царапину, из которой сочилась кровь и вот-вот должна была запачкать его белые бриджи.
Я вытащила носовой платок, на котором практиковалась в вышивании своих инициалов, и, не задумываясь, приложила его к ранке.
– У вас кровь, – пролепетала я, чувствуя, как розовеет мое лицо. Я только что прикоснулась к незнакомому мужчине.
Застигнутый врасплох, он взглянул на меня несколько удивленно, его пальцы коснулись моих, когда он взял платок.
– Мерси, – произнес он, поворачивая руку и вытирая кровь.
– Позвольте представить вам мадемуазель Антуанетту Шанель, – весело улыбаясь, вмешался Этьен. – Одну из знаменитых Трех Граций Мулена, вместе с сестрой и тетей.
Лучо пристально взглянул на меня.
– Как она может быть только одной, если воплощает в себе все их качества: Красоту, Радость и Молодость?
Я старалась вести себя естественно, будто красивые мужчины постоянно делали мне подобные комплименты.
– Вы очень добры, – я улыбнулась, – но меня как самую младшую называют Молодость.
– За Молодость! – Лучо изящно поклонился. – Ценное качество, которое мной растрачено. Я должен вам платок, Антониета.
Его глаза задержались на мне еще на мгновение, прежде чем он отошел, чтобы присоединиться к товарищам по команде, все еще прижимая мой носовой платок к своей руке.
Глядя ему вслед, Этьен покачал головой и рассмеялся.
– Хорош, не правда ли? – Он немного помолчал, потом добавил дразнящим тоном: – Антониета.
Я, возможно, парировала бы, но мое сердце трепетало, и я едва могла говорить.
Возвращаясь к нашей группе, я размышляла над словами Лучо Харрингтона, но никак не могла понять их смысл. Я повернулась к Этьену:
– Почему он сказал, что его молодость растрачена впустую? Он все еще выглядит достаточно молодым.
– Подозреваю, что это связано с его женитьбой, – ответил Этьен, и мое сердце упало. – Если это можно назвать браком.
– Что ты имеешь в виду? – пролепетала я.
– По слухам, это было одно из тех соглашений, когда одна могущественная аргентинская семья сливается с другой ради земли. Невеста Лучо настояла на поездке в Англию, а затем отказалась возвращаться в Аргентину. Так что теперь у нее есть дом в Мэйфилде, где она живет абсолютно независимо. Любовники приходят и уходят, по крайней мере так говорят. Семья, конечно, надеется, что появятся дети и все изменится, но Лучо не хочет иметь с ней ничего общего. Однако ситуацию не исправить. Разводу всегда сопутствуют проблемы, но здесь все еще сложнее, поскольку по аргентинским законам он запрещен. Единственный способ разорвать брак, говоря библейским языком, – это смерть одной из сторон.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Вот оно что. Наконец-то я встретила своего декурселевского героя, но он никогда не станет моим. За один день я пережила целую мелодраму.
ДВАДЦАТЬ ОДИН
Через несколько недель после матча, проходя через фойе на кухню и напевая мотив «Фиакра», я с удивлением заметила бабушку и тетю Джулию, на шляпе которой развевался пучок индюшачьих перьев, выкрашенных в синий цвет.
Я замерла. Что они здесь делают?
На лице тети Джулии застыло отвращение. Бабушка вытерла слезы и со слабой улыбкой поприветствовала меня, когда мать-настоятельница провожала их к входной двери.
Прежде чем я успела сбежать, аббатиса схватила меня за руку.
– Пошли, – потребовала она и повела меня в свой кабинет.
Я ждала, скромно уставившись в пол, пока она закрывала за нами дверь. Настоятельница встала надо мной, скрестив руки на груди; повсюду были сосуды с образцами, на стенах бабочки, приколотые в рамках, как миниатюрные распятия.
Снаружи церковные колокола пробили час.
Наконец она заговорила:
– Все, что мы делаем, это пытаемся защитить вас, предупреждая снова, снова и снова. У мужчин есть склонности. Ими движут инстинкты, которые нельзя недооценивать. И все же вы, девочки, выставляете себя напоказ. Соблазняете улыбками, строя глазки, грешите, как Ева в Эдемском саду, вместо того чтобы следовать примеру нашей Святой Девы Марии, ее чистоте и целомудрию.
Тошнотворное чувство поднялось в моем животе. Кто-то, должно быть, видел нас с лейтенантами.
– Наш долг как канонисс – учить бедных быть чистыми и добродетельными. Быть трудолюбивыми. Преодолеть пороки бедности. Все, о чем мы просим, – не позорить наше заведение, как это сделала ваша сестра.
Моя сестра? Дело было не только в воскресеньях в «Гран Кафе». Неужели мать-настоятельница каким-то образом узнала и о том, что Габриэль выступает в «Ля Ротонд»? Я впивалась ногтями в ладонь, а она все говорила и говорила о морали, здравом смысле, о том, что моя сестра – позор, распущенная женщина, ее репутация погублена, ее добродетель запятнана, и так далее, и так далее, пока я не сдержалась.
Посмотрела ей прямо в глаза, мои руки непроизвольно сжались в кулаки.
– Габриэль просто пытается выбиться в люди. А офицеры всегда ведут себя как настоящие джентльмены, когда мы с ними встречаемся. Что касается пения в мюзик-холле, то это всего лишь песня о маленькой потерявшейся собачке.
Глаза матери-настоятельницы округлились.
– Офицеры?! – Казалось, она на грани обморока. – Мюзик-холл?! Ах эти Шанель! Неужели вы никогда не образумитесь? Твои бабушка и тетя приехали умолять нас о помощи. Нужно куда-то пристроить ребенка. Твоя сестра Джулия-Берта беременна.
Я не могла навещать Джулию-Берту. И даже не имела право упоминать ее имя. А в том, как канониссы смотрели на меня, читалась уверенность, что я последую по ее стопам и это лишь вопрос времени.
Мне вообще не дозволялось покидать пансион, видеться со мной разрешалось только Эдриенн.
В ноябре она приехала с известием, что Джулия-Берта родила мальчика, которого назвала Андрэ. В комнате для свиданий, где по обыкновению дремала в кресле сестра Эрментруда, Эдриенн рассказала мне, что бабушка и канониссы заставили Джулию-Берту отдать ребенка священнику в местном приходе и что Габриэль пришла в ярость от этого известия. Мое сердце тоже было разбито. Еще один из Шанель отправлен на воспитание к чужим людям.