— Что?! — в волнении воскликнула Марта и обратилась к своему мужу: — Что это значит?
Леберехт, которого теперь уже напрямую касалась эта свара, чувствовал себя так, словно в него ударила молния. В его голове металась тысяча мыслей, но ни одна из них и близко не могла быть объяснением. Конечно, не только ему, но и всему городу казалось странным, что трактирщик с Отмели, от которого можно было ожидать всего, кроме бескорыстных намерений, предложил себя в приемные отцы и стал опекуном сирот.
Леберехту не хотелось, чтобы намеки Людовики повисли в воздухе. Он подошел к нахалке и твердо произнес:
— Ты не ответила на вопрос хозяйки. Что ты имела в виду, говоря, что господин Шлюссель взял на себя опекунство ради выгоды?
Тут уж трактирщик, которого не так-то просто было вывести из равновесия, разозлился. Он одарил девку презрительным взглядом и резким движением головы дал ей знак покинуть трактир. Людовика подчинилась и, словно побитая собака, поплелась к выходу. Но прежде, чем громко хлопнуть дверью, она, яростно вращая горящими глазами, бросила Шлюсселю:
— Тряпка!
Понимая, что вопрос Леберехта остался без ответа, Шлюссель решил объясниться. Таким образом, этим вечером на Сретение изумленный приемный сын узнал от своего опекуна, что после смерти его матери Августы, прямой наследницы Веринхера Шпильхана, ее двоюродного деда, он унаследовал дом № 9, принадлежавший лавочнику и находившийся на Отмели, по соседству с домом трактирщика.
Марта, гнев которой уже улегся, вновь вскипела:
— Значит, ты принял питомцев только из корысти? А я-то думала, что ты поступил из искренней веры, чтобы обрести вечное спасение. Но, признаю, я ошиблась.
— Молчи, женщина! — прикрикнул Шлюссель на жену. И, обращаясь к Леберехту, объяснил: — Можешь поверить мне, сын мой, я бы все рассказал тебе в день твоего совершеннолетия, ждать уже недолго.
Леберехт кивнул. Через пять месяцев ему исполнится восемнадцать лет и он станет господином самому себе, владельцем респектабельного дома на Отмели, который, правда, уже был перестроен старым Шлюсселем в постоялый двор.
— Деньги за него ты получишь, как только станешь совершеннолетним, — добавил Шлюссель, который, казалось, пытался отгадать мысли Леберехта.
Марта горько рассмеялась:
— А цену установишь ты сам.
— Да, — ответил Шлюссель, не испытывая ни малейших угрызений совести. — Семь сотен золотых гульденов — это приличная цена.
— А если Леберехт не захочет продать дом?
Шлюссель заколебался.
— А почему бы ему не продать этот дом? Или мальчик намерен открыть мелочную торговлю?
Леберехт, который все еще не мог полностью оценить важность происходящего, покачал головой.
— Вот видишь, женщина! Леберехт — человек искусства, а не мелочный торговец. Однажды он отправится искать свое счастье в дальних землях. Для чего ему такой большой дом? Он получит от меня золото и уедет отсюда в мир, а спустя годы вернется большим человеком и будет благодарен мне, своему опекуну, за мою прозорливость.
Нежданному наследнику поведение Шлюсселя показалось куда менее предосудительным, чем его жене Марте. Та воспользовалась случившимся как поводом для того, чтобы еще больше избегать своего нелюбимого мужа. Их и без того натянутые отношения с этого момента сохранялись лишь благодаря общей крыше над головой. В остальном же каждый действовал согласно собственным интересам. Якоб Генрих занимался своими прибыльными предприятиями, Марта предавалась богоугодным трудам; во всяком случае, такова была видимость.
Но сильнее всего это происшествие повлияло на Кристофа Шлюсселя. То, что его отец делил ложе со шлюхой, а его мать знала об этом, привело в смятение благочестивого юношу. Он заперся в своей комнате на целый день и на всю следующую ночь, а утром улизнул из дому, подавшись к иезуитам. Родителям он дал знать, что собирается посвятить свою жизнь воплощению иезуитского девиза "Omnia ad maiorem Dei gloriam" и отныне будет молиться за них. На следующий день Кристоф принес обет. Он не желал больше видеть ни отца, ни мать.
Леберехт испытывал противоречивые чувства. Разумеется, он понимал, что опекун бессовестно обманул и использовал его. Но, несмотря на это, теперь он чувствовал по отношению к Шлюсселю куда меньше ненависти, чем раньше, ведь тот указал ему цель, которую Леберехт оценил как достойную. Чтобы подтвердить свои планы, Шлюссель пообещал подопечному, что до момента достижения им совершеннолетия будет ежемесячно выделять ему золотой гульден на личные нужды.
Теперь, когда Марта потеряла своего сына, ее отношения с Леберехтом стали еще теснее, чем прежде, и юноша начал грезить о будущем, в котором его самодовольный приемный отец если вообще и играл какую-то роль, то скорее подчиненную. В тиши своей комнаты, которая замечательно подходила для таких мечтаний, он ворочался в кровати, видя перед собой прекрасное, как сияющая золотая дароносица, чрево приемной матери.
Конечно же, Леберехт сознавал греховность своих мыслей, и к началу его ночных рейдов к окошку Марты на лестничной площадке его еще мучили угрызения совести. Между тем, конечно же, все сомнения рассеивались; в своей юной жизни Леберехт встречался и с большими грехами, чем этот, плотский, который, как он всерьез верил, был равнозначен спасению на Небесах. Марта не прекратила заниматься самобичеванием, но у Леберехта возникло впечатление, что она уже некоторое время выполняет свой труд еще изощренней, словно желая в особой степени побаловать взор тайного наблюдателя.
Накануне Благовещения, в одну из ясных и достаточно прохладных лунных ночей, которые посылает весна, Леберехт снова пробрался к комнате Марты. Несмотря на греховность церемонии, совершаемой Мартой, он жадным взглядом следил за тем, как красавица раздевалась.
Вопреки обыкновению она так близко подошла к маленькому окошку, что Леберехт невольно отпрянул. Но вид ее грудей, которые теперь он мог разглядеть во всех подробностях, удержал его. Словно околдованный, юноша застыл у окошка, не сводя с женщины глаз.
Как будто находясь в трансе, он увидел, как Марта распахнула дверь и, нагая, вышла ему навстречу. Женщина без колебаний простерла к нему руки и повела за собой в свою комнату. Это происходило в полном молчании и казалось юноше сном. Лишь когда Марта усадила его на свою постель и, начав освобождать от одежды, сказала: "Глупый мальчик, думаешь, я не заметила твоих преследований?", он вернулся к действительности.
"Но это же тяжкий грех! Мы не должны этого делать! Надо прочесть молитву против искушения!" — хотел было возразить Леберехт. Но одно казалось ему столь же глупым, как и другое, а другое — столь же бессмысленным, как и первое. Поэтому он не проронил ни единого слова и дал всему свершиться.
Голова Леберехта горела от возбуждения, а затем появилось ощущение, что он вот-вот потеряет рассудок. Боже мой! Он никогда не думал, что существует что-то еще более сильное, чем его бдения у заветного окошка. Пока Марта возилась с поясом его штанов, ее длинные распущенные волосы упали на его голую грудь, и Леберехту казалось, что он чувствует каждый ее волос в отдельности. А еще ему чудилось, что в его тело вонзились тысячи иголок, но он испытывал блаженство от каждого укола, упиваясь сладостной болью.
Когда Марта стянула с него штаны, член его взмыл вверх, как флагшток. Леберехт, еще никогда не видевший его в таком состоянии, застыдился и хотел прикрыть свой срам ладонями, но Марта упредила юношу. Торжествуя, она заключила его член между двумя ладонями и со смущенной улыбкой сказала:
— Я достаточно часто была в твоем распоряжении, сегодня же ты здесь для меня! — И при этом сжала его. Он чуть не вскрикнул.
И это была его приемная мать Марта? Та самая Марта, которая, опустив глаза, внимала покаянным проповедям соборного священника, делала добро беднякам, бичевала себя за проступки? Та Марта, о которой шла молва, будто она в большей степени святая, чем любая другая женщина города? Леберехт перестал понимать происходящее. Но он и не хотел ничего понимать, покуда длилось это ощущение сладострастия.