— Откуда ты знаешь? — пробормотал он, смущенный и одновременно счастливый, оттого что она заговорила с ним.
— Все только и говорят о большом несчастье, и когда я увидела тебя стоящим здесь, мне сразу вспомнилось твое имя. Карвакки вчера называл мне его. Он рассказал, что случилось с твоим отцом. — С этими словами девушка украдкой перекрестилась.
С моста была видна баржа, на которой Фридерика скрылась прошлой ночью. Леберехт кивнул в ее сторону и, пытаясь переменить тему, сказал:
— Ты живешь там, на барже.
Фридерика улыбнулась.
— Карвакки — болтливая баба. Ничего не способен держать при себе.
— Я узнал это не от Карвакки.
— А откуда же?
Юноша подумал, стоит ли говорить правду, но, решив, что раз уж он и так проболтался, ответил:
— Нынешней ночью, когда ты покидала "Кружку", я следовал за тобой по городу. Но мне не хватило смелости заговорить с тобой.
Тут красавица рассмеялась, и он увидел ее белоснежные зубы.
— Смешно! Ты — первый робкий мужчина, которого я встречаю. — Затем она посмотрела по сторонам, не наблюдает ли кто за ней, и взяла его за руку. — Ты мне нравишься, Леберехт. Если хочешь, мы можем быть друзьями.
"Святая Дева Мария! — пронеслось у него в голове. — Вот подходит такая красивая девушка, улыбается и говорит, что мы можем быть друзьями!" Леберехт хотел быть ей не другом, а возлюбленным! Ему хотелось обнять ее и поцеловать, но — ради всего святого! — не быть ее другом, как Карвакки или другие, лежавшие у ее ног в "Кружке", когда она пела.
Леберехт, не совладав с собой, вырвал свою руку и смущенно уставился в землю.
— У тебя… много друзей, правда? — спросил он.
— Да, друзей много, причем повсюду — и в Вюрцбурге, и во Франкфурте, и в Майнце, и в Кобленце, и в Кельне… Даже в Нидерландах, везде, где швартуется наша старая баржа.
Раскрепощенность, с которой говорила Фридерика, привела Леберехта в ярость. Ему казалось, что она шутит над ним. Разве не видит она, что его чувства более чем дружеские?
Разумеется, в этой ситуации надо было признаться ей в любви, но Леберехт боялся получить отказ. Он не хотел выглядеть глупым мальчишкой, не хотел быть высмеянным или испытать сочувствие. Нет, боль он вынесет, но только не сочувствие. Это ранило его гордость, единственное украшение бедности, унаследованное им от отца.
— И когда же продолжится поездка? — поинтересовался Леберехт с подчеркнутым равнодушием.
Фридерика взглянула на небо.
— Мой отец ждет дождя. Вот уже три луны с неба не упало ни капли. Река обмелела, она не пропустит нас. Если бы я сама не зарабатывала на жизнь, мы бы давно уже умерли с голоду.
— Сколько человек живет на барже?
— Только мой отец и я. Мать умерла при моем рождении. Здесь иногда говорят: "Слишком решительно взялась за дело".
Леберехт внимательно рассматривал изящную девушку. Он не мог представить, как эта красавица могла крепить жесткие канаты, чинить грубое полотно парусов или чистить настил баржи.
Между тем на мосту собиралось все больше зевак, которые жадно следили за поисками в реке.
— Пожалуй, лучше, чтобы нас не видели вместе, — заметила Фридерика и, бегло кивнув, поспешила прочь.
В тот же миг с реки донеслись крики: "Сюда! Сюда!" Двое мужчин из лодки, которая была пришвартована у крайней опоры моста, тыкали длинными крючьями в воде и звали подмогу. Наконец к ним подоспела вторая лодка с тремя членами экипажа.
Под подбадривающие крики зевак пятеро мужчин начали тянуть со дна реки тяжелое тело; но когда они подняли его на поверхность, вокруг распространился ужас: на крюке висел раздутый труп коровы, который, очевидно, находился под водой уже год.
Когда же мужчины попытались погрузить свою находку в лодку, несколько женщин закричали от страха и прижали к себе головы своих детей, чтобы избавить их от жуткого зрелища: труп коровы под собственным весом и весом воды, которой он напитался, вдруг разорвался посередине, да так, что внутренности вывалились наружу и плюхнулись в воду.
Леберехт убежал с берега и последующие два дня отказывался от любой пищи; целые дни он проводил на лесах Адамовых врат в соборе. С помощью резца, тяжелого деревянного молота и длинного лома юноша пытался извлечь из кладки камни декоративного бордюра, украшавшего арку. Влажная зима прошедшего года и поздние морозы разорвали рыхлый песчаник карниза в местах соприкосновения камней, а последующая сухость все только усугубила.
— Песчаник, — говорил Карвакки, наблюдавший за работой с высоты, — как строительный материал не годится для вечности, а уж франкский песчаник — тем паче. Не думаю, что собор простоит хотя бы пятьсот лет, если только не заменять каждый камень новым.
Леберехт не позволял себе прервать работу и, пока мастер говорил, вгонял свой резец в каменную кладку. За последние несколько дней оба едва ли обменялись хоть одним словом; это было необычно, по крайней мере для Леберехта, который всегда искал разговора с мастером. И конечно, его молчаливость не осталась незамеченной Карвакки. Он пристально вглядывался в ученика: тот явно страдал. Мастер и сам слишком хорошо знал власть резца, с помощью которого можно было загонять в мрамор, известняк и песчаник свои страсти, страдания и страхи. Поэтому он предоставил юноше свободу действий. Но когда с наступлением темноты Леберехт спустился с лесов, тот, ожидая его внизу, спросил:
— Могу ли я помочь тебе, мой мальчик? Мне кажется, каждое слово утешения — уже лишнее. Тебе нужно найти утешение в себе самом. Ты должен все забыть. Наша судьба определяется не нашими переживаниями, но нашим восприятием.
Леберехт взглянул в лицо мастеру. Он ценил этого человека за его ум и мудрость. Даже если Леберехт не одобрял некоторых черт характера Карвакки, он не мог отказать ему в знании жизни.
— Постарайся быть среди людей, не прячься там, наверху, на своих лесах. Ты молод, впереди у тебя — вся жизнь. Так что бери свою судьбу в собственные руки!
— Вы правы, мастер, — ответил Леберехт после некоторого раздумья. — Только вот всего, что произошло со мной, было… немного чересчур.
Карвакки согласно кивнул.
— Кто знает, возможно, даже хорошо, что Софи сама положила конец своей жизни. Если она это сделала, значит, таково было ее собственное решение, значит, она не хотела так жить — оставаясь все время в одиночестве, подвергаясь насмешкам и любопытству ротозеев.
— А может, она просто убежала, потому что уже не могла переносить издевательств?
— Ты думаешь? Такое чудовищно противоестественное существо, как Софи, среди чужих еще больше бросается в глаза, чем здесь, в этом городе, где всякому известна ее история. Это означает, что все то, с чем ей не удалось справиться здесь, среди чужих принесло бы еще больше страданий. Не стоит питать ложных надежд!
Это не было утешением, но Карвакки и не собирался утешать его. Он порылся в своих карманах, достал монетку, вложил ее в руку Леберехта и сказал:
— Что тебе сейчас нужно, так это женщина, которая наведет тебя на другие мысли. Знаешь дом у правой речной протоки, где дорога разветвляется к Святому Гангольфу? Там тебя ждет множество девиц. Скажешь, что тебя прислал мастер Карвакки, и спросишь Аманду. У тебя глаза на лоб полезут!
Леберехт озадаченно посмотрел на монетку, испытующе взглянул на мастера, не шутит ли тот над ним, и признался, еще сильнее смутившись:
— Это из-за Фридерики. Я снова видел ее. Она расположена ко мне, по крайней мере, мне так кажется. Как вы думаете?
Тут Карвакки закашлялся, словно не знал ответа на вопрос. Ничего не сказав, он схватил Леберехта за рукав и повлек его за собой через узкие переулки, окаймленные по обеим сторонам каменными оградами в человеческий рост, которые вели к Михельсбергу.
На полпути между собором и Михельсбергом мастер снимал небольшой двухэтажный домишко с узкими отверстиями окон и маленькой пристройкой под низким козырьком, которая находилась по правую руку от входа. В ней Карвакки устроил мастерскую, где, к неудовольствию соседей и священников, занимался даже по воскресеньям и святым праздникам какой-то загадочной деятельностью, вызывавшей такой же шум, как и на строительной площадке у собора, и никто, даже его ученики и подмастерья, не могли кинуть туда и взгляда.