Вслед за ним вошла белошвейка и повесила на другой стул, стоявший напротив первого, рубашку и галстук; ей было приказано, если рубашка окажется впору, сшить еще полдюжины таких же.
То был час сюрпризов: за белошвейкой явился шляпник. Он принес маленькую треуголку самой модной и элегантной формы, одно из лучших произведений господина Корню, первого шляпника Виллер-Котре.
Кроме того, шляпник доставил от сапожника пару башмаков с серебряными пряжками, сделанными по вкусу самого сапожника.
Питу не мог прийти в себя от изумления, не мог поверить, что все эти сокровища предназначаются ему. В самых дерзких мечтах он не смел вообразить себя владельцем такого гардероба. Слезы благодарности выступили у него на глазах, и он смог пробормотать только одно:
«О мадмуазель Катрин! Мадмуазель Катрин! Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали».
Все вещи были точно впору, словно их сшили нарочно для Питу, но башмаки нестерпимо жали. Г-н Лодро, сапожник, снял мерку с ноги своего сына, который был старше Питу на четыре года.
На мгновение превосходство над юным Лодро преисполнило Питу гордости, но гордость сразу уступила место тревоге, когда он сообразил, что ему придется идти на танцы без башмаков или же в старых опорках, никак не сочетавшихся с новым нарядом. Впрочем, тревога Питу очень скоро рассеялась: ему оказались впору башмаки, присланные для папаши Бийо. Выяснилось, что у г-на Бийо и Питу один и тот же размер, чего решили не сообщать фермеру, дабы он не обиделся.
Покуда Питу облачался в свои роскошные одежды, прибыл парикмахер. Он разделил соломенные волосы Питу на три части: одной, самой густой, надлежало опуститься на спину в виде косички, двум другим – укрыть виски; боковые эти пряди носили малопоэтическое, но, увы, общепринятое название «собачьи уши».
Не станем скрывать: когда Питу, причесанный, завитой, с хвостом и собачьими ушами, в кафтане и небесно-голубых штанах, в розовом жилете и рубашке с жабо, взглянул в зеркало, он с трудом узнал самого себя и обернулся, дабы удостовериться, не сошел ли на землю Адские собственной персоной.
Но в комнате больше никого не было. Тогда Питу приятно улыбнулся и, высоко подняв голову, сунув руки в жилетные кармашки, встав на цыпочки, произнес:
– А теперь, господин де Шарни, посмотрим, кто кого! В самом деле, в новым облачении Анж Питу как две капли воды походил если не на пастуха из эклоги Вергилия, то на пастуха с картины Ватто.
Поэтому на кухне его ждал подлинный триумф.
– Ах, посмотрите, маменька, как хорош стал Питу! – закричала Катрин.
– И вправду, его не узнать, – сказала г-жа Бийо. К несчастью, Катрин не ограничилась общим осмотром и перешла к деталям. А в деталях Питу был далеко не так хорош.
– Ох, какие у вас огромные руки, – сказала Катрин, – никогда таких не видела!
– Да, – сказал Питу, – руки у меня будь здоров, правда?
– И колени тоже.
– Это оттого, что я еще расту.
– А по мне, вы и так выросли уже предостаточно, господин Питу.
– Не важно, все равно я еще вырасту; мне ведь только семнадцать с половиной.
– А икры у вас совсем тощие.
– Точно, икры так себе, но они тоже еще подрастут.
– Дай-то Бог, – сказала Катрин. – Но все равно вы очень хороши.
Питу поклонился.
– Ну и ну! – сказал фермер, входя и в свой черед окидывая Питу взглядом. – Экий ты красавец, мой мальчик! Хотел бы я, чтобы тебя увидела в таком наряде тетушка Анжелика.
– Я тоже.
– Хотел бы я послушать, что бы она на это сказала.
– Она бы ничего не сказала, она бы взбесилась.
– Но, папа, – сказала Катрин с некоторой тревогой, – она ведь не сможет забрать его назад?
– Так она ж его выгнала.
– К тому же, – добавил Питу, – пять лет уже прошли.
– Какие пять лет? – спросила Катрин.
– Те, на которые доктор Жильбер оставил ей тысячу франков.
– Так он оставил вашей тетушке тысячу франков?
– Да-да-да, чтоб она заплатила за мое обучение.
– Вот какой это человек! – сказал фермер. – И всякий день я слышу о нем нечто подобное. Вот почему я буду верен ему до гробовой доски.
– Он хотел, чтобы я выучился ремеслу.
– И был прав. Но случается так, что хорошие намерения извращаются дурными людьми. Человек оставляет тысячу франков на то, чтобы парнишку обучили ремеслу, – глядь, а парнишку вместо этого отдают длиннополому, который хочет запереть его в семинарию. И сколько же она платила твоему аббату Фортье?
– Кто?
– Твоя тетка.
– Она ему ничего не платила.
– Выходит, двести ливров доброго господина Жильбера она прикарманила?
– Наверное.
– Послушай, я хочу дать тебе совет, Питу: когда эта старая ханжа отдаст концы, пошарь хорошенько повсюду; в шкафах, в матрасах, в горшках с цветами.
– Зачем? – спросил Питу.
– Затем, что ты найдешь там клад, вот зачем. Старые луидоры в шерстяном чулке. Да, именно в чулке, потому что в кошелек ее сбережения не влезут.
– Вы думаете?
– Я уверен. Но мы еще потолкуем об этом в свое время и в своем месте. А нынче нам предстоит небольшая прогулка. Книга доктора Жильбера у тебя с собой?
– Она у меня в кармане.
– Отец, – спросила Катрин, – вы все обдумали?
– Тому, кто делает доброе дело, думать нечего, детка; доктор велел мне читать людям эту книгу, распространять содержащиеся в ней принципы – значит, книга будет прочитана, а принципы распространены.
– Но мы-то с мамой сможем пойти к мессе? – робко поинтересовалась Катрин.
– Ступайте, – сказал Бийо, – вы женщины, а мы мужчины, это дело другое; пошли, Питу.
Питу раскланялся с г-жой Бийо и Катрин, а потом, гордый тем, что его назвали мужчиной, отправился вслед за фермером.
Глава 7.
В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ДЛИННОНОГИЕ – ПЛОХИЕ ТАНЦОРЫ, НО ЗАТО ОТЛИЧНЫЕ БЕГУНЫ
В риге собралось многочисленное общество. Бийо, как мы уже сказали, пользовался большим уважением своих работников, ибо, частенько ворча на них, сытно их кормил и хорошо им платил.
Поэтому все они поспешили откликнуться на его приглашение.
К тому же в эту пору народ был охвачен той странной лихорадкой, какая заражает все народы, готовящиеся взяться за дело. Удивительные, новые, почти непонятные слова слетали с уст, никогда прежде их не произносивших. То были слова «свобода», «независимость», «эмансипация», и, странная вещь, слышались они не только среди простого народа, нет, первыми их произносили дворяне, а голос простонародья был лишь отзвуком голоса знати.
Свет, который вскоре разгорелся так ярко, что стал источником пожара, пришел с запада. Солнце, разжегшее во Франции огромный костер, в огне которого устрашенные народы прочли написанное кровавыми буквами слово «республика», взошло в Америке.