Читать интересную книгу Ерёменко Вблизи сильных мира сего - Неизвестно

В первый же день после праздников, доложив начальству о нашей "работе", мы пригласили Твардовского в ЦК.

Встреча в отделе культуры. Перебирая гору вёрсток, Саша говорил, почему это (повесть, рассказ, статья) не может пойти в печать. Я кивал или добавлял какую-то реплику, делал замечание, что должно было выражать согласие моего отдела с мнением отдела культуры.

Твардовский вначале горячился и возражал, предлагая сокращения и исправления. Из разговора было видно, что он не только хорошо знает материал, но и сам его редактировал. Это касалось знаменитых новомировских статей, которые после выхода каждого номера "будоражили общественное мнение" и "дурно влияли на интеллигенцию".

Но скоро Александр Трифонович стал терять интерес к нашим суждениям, явно ожидая конца разговора. Когда Саша завершил его, положив перед Твардовским отобранные материалы, Александр Трифонович вдруг устало и спокойно спросил:

— Всё? — И, не дожидаясь ответа, сердито добавил. — Эх, ребята. Не ведаете, что творите...

Поднялся, молча сунул свою крепкую, пухлую руку сначала Саше, потом мне и резко пошёл к двери.

Галанов поспешно зашкандыбал на своей раненой ноге за ним и нагнал его уже на выходе из здания, где отметил его разовый пропуск.

Насколько я помню, это была его последняя встреча в ЦК по поводу задержанных в Главлите материалов "Нового мира". Теперь сюда приходили только его замы. Сам же он аккуратно являлся только на совещания, молча выслушивал доклады, тяготился, когда слово предоставлялось двум-трём главным редакторам. Это были, как всегда, "Правда", "Известия", "Советская Россия". И, ни с кем не вступая в контакт, молча уходил.

Вспоминается ещё одна встреча в редакции "Нового мира". Мы, кураторы из ЦК, должны были присутствовать на отчётно-выборных собраниях в наиболее значительных и "сложных" изданиях. Я появился минут за двадцать в кабинете редактора.

В творческих коллективах на таких собраниях присутствовали все сотрудники, и только когда начинаются выборы парбюро, некоммунисты покидают зал.

В кабинете у Твардовского его замы: Дементьев, кажется, Лакшин и ответсекретарь Миша Хитров, он только что пришёл в журнал из "Известий".

В дверь врывается поэт Егор Исаев. Делает он свои визиты всегда шумно, напористо, низвергая неостановимый поток слов.

— Трифонович! Написал настоящие стихи. И прямо к тебе. Слушай!

И начинает читать, сотрясая воздух. Александр Трифонович морщится и как-то виновато обводит взглядом всех в кабинете, будто ища защиты. Потом, посуровев лицом, обрывает поэта.

— Егор, ты извини. У нас скоро собрание. И потом, ты же знаешь, настоящие надо глазами читать... Ты оставь...

Недовольный Егор что-то ещё говорит, но Твардовский упрямым жестом холёной руки указывает на край своего стола.

Егор сник, даже опал телом, будто лишился какой-то внутренней опоры, и Твардовский, видно, чтобы укрепить коллегу, потянулся к листкам стихов. Нацепив очки почти на кончик носа, он пробежал глазами первую страницу и, выхватив строфу, прочёл вслух.

— И ты считаешь, что это стихи?

Всё происходило в каком-то неловком натянутом молчании присутствующих в кабинете, и в меня вдруг стал вползать холодок отчуждения к барским жестам и голосу хозяина кабинета и жалости к Егору.

Исаев наконец справился с внезапной растерянностью.

— Ладно, Трифонович... Ты сегодня что-то не в духе. Я заскочу попозже...

Это была последняя встреча в такой близи.

С уходом Альберта Власова из сектора Кириченко, обжёгшись на нас, выпускниках Академии, стал брать работников только из ЦК ВЛКСМ.

Первым пришёл Феликс Овчаренко. Этого весёлого и разбитного паренька, который был всего на три года моложе меня (мальчишкой он выглядел из-за своего низкого роста и круглого, с пухлыми щеками лица), я знал ещё по Свердловску. Там Феликс был редактором молодёжной газеты "На смену". На этом посту он при мне сменил Юрия Серафимовича Мелентьева, которого взяли на работу в ЦК ВЛКСМ, а оттуда в отдел культуры ЦК партии. Мелентьев и выдернул Феликса в Москву.

Кириченко в первый же день передал ему все центральные литературно-художественные журналы. Я после этого зажил спокойнее. Не стало прямых столкновений с Кириченко, хотя жар воинственной неприязни продолжал тлеть. Не знаю с чьей подачи, но меня попытались также выдвинуть на Верх. Однажды пригласил помощник Суслова Воронцов и битый час вкрадчиво, но настойчиво расспрашивал о работе, жизни, интересах и желаниях, напирая на моё писательство. А когда он напрямую спросил: "Не хотел бы я поработать над редактированием серьёзных партийных документов?", я стал мягко отбиваться, объясняя, что я филолог, а тут нужен историк или философ...

Оказывается, в секретариат Суслова нужен был "писарчук", который бы собрал в тома избранного всё, что наговорил в докладах его хозяин.

Но меня устраивало моё положение. Быть рядовым и отвечать только за свою работу — лучше не придумаешь! Та возня с литературными журналами, которая разгоралась всё жёстче, больше меня не касалась. Теперь я наблюдал со стороны. Видимо, через год, а может быть, больше, Твардовского отстранили от руководства журналом, и начался разгон редакции.

С самого Верха ("ПБ") в наш отдел и отдел культуры была спущена такая "указивка": "Всё делать достойно и тихо. Каждого руководящего работника журнала устроить на новую работу, не снижая в должности и в зарплате." Особая статья у Александра Трифоновича. "Ему решением Политбюро обеспечивалася максимум материальных благ." Твардовского и его семью пожизненно прикрепляли к поликлинике четвёртого управления. А для него персонально учреждалось особое материальное довольствие, так называемая "Кремлёвка" — ежемесячные талоны на получение дефицитных продуктов по сниженным ценам, которыми в ЦК пользовались руководящие работники, начиная с заведующих секторами и консультантов.

"Кремлёвка" была введена ещё Лениным для истощённых голодом работников Совнаркома. С тех пор ею и пользовались руководители государства и обслуживающая их челядь.

Александр Трифонович принял эту монаршию подачку, а его сотоварищи и коллеги по журналу были развеяны по центральным журналам и газетам с сохранением приравненных должностей и зарплат. Лакшин — в замы главного "Иностранной литературы", Дементьев, кажется, в институт, Хитров — в одну из редакций энциклопедий...

Многолетняя борьба чиновников ЦК за выправление идеологической линии журналов отразилась и на самих чиновниках: одни пошли вверх, другие — вниз, третьи — в сторону. Иван Кириченко был отстранён от должности заведующего сектором и переведён замом в "Советскую культуру", а затем возвращён в общий отдел ЦК. Феликс Овчаренко назначен главным редактором журнала "Молодая гвардия" вместо снятого с этого поста Никонова. Саша Галанов отправлен в проректоры Литинститута. Георгий Кунадин (правда, немного раньше) из замзавов отдела ЦК — в "Правду", а на его место пришёл Юра Мелентьев...

Руководить нашим сектором журналов стал тихий, но хитрющий татарин Наиль Биккенин, консультант нашего же отдела. Он долгие месяцы просиживал на дачах ЦК за написанием докладов для руководства...

Все куда-то двигались, а я, к своему удовольствию и счастью, оставался на месте. С приходом неглупого и спокойного Биккенина моя жизнь и вовсе стала безоблачной и обрела тот первоначальный интерес в работе, который был погашен держимордой Кириченко.

С уходом Овчаренко мне вернули все центральные (периферийные оставались у меня) литературные журналы. И хотя за три года во многих из них поменялись главные редакторы ("Новый мир" — Косолапов, "Октябрь" — Ананьев, "Москва" — Алексеев, "Иностранная литература" — Федоренко), я хорошо знал редакции, и многие в них помнили меня.

Уравновешенный Биккенин по мелочам не придирчив. Он поддерживает самостоятельность в работе. Для него главное, чтобы не было резких поворотов и явных глупостей, словом, полная противоположность бурбону Кириченко. Работать с ним одно удовольствие.

Но надо мной нависает новая беда. Нашего нового начальника по старой памяти надолго отрывают от дел сектора для работы на дачах всё над теми же докладами. И он заставляет меня сидеть на его месте у вертушки, отвечать на звонки начальства и выполнять их срочные поручения.

Меня это ни с какой стороны не устраивает. Я волыню, ухожу в свою комнату, прошу вместо себя посидеть наших новых инструкторов: то Сашу Гаврилова, то Володю Разумова, то и Андрея Сахарова.

Все они пришли в сектор после меня. Биккенин понимает мои манёвры и среди моих новых коллег выбирает себе в негласные замы Сашу Гаврилова, который, как и Феликс Овчаренко, прошёл школу ЦК ВЛКСМ и лучше всех нас знает аппаратную работу, а главное, питает к ней самое трогательное расположение. Я при каждом звонке вертушки вздрагиваю и покрываюсь холодным потом, а Саша Гаврилов, выдержав паузу, царственно поднимает трубку: