Но война и здесь давала себя знать зловещей тишиной, которая воцарялась во время обеда на «подплаве», когда одна из ушедших в поход лодок не возвращалась назад в порт. Ближайший к нам столик был занят офицерами «Щуки» — большой по тем временам подводной лодки, капитан которой Николай Иванович был одним из самых обаятельных, тёплых и остроумных людей, которых мне довелось встретить в жизни.
Мне трудно передать то ощущение трагической потери, которое охватило меня, когда однажды, войдя в столовый зал, я увидела пустой, не накрытый, соседний столик — где всегда сидел, шутил так дружественно, с ослепительной улыбкой, приветствовал нас Николай Иванович. В столовой стояла тишина — не звенела посуда, чуть слышно ходили официанты, моряки сидели молча со склонёнными головами.
Трагизм этой ситуации был ещё и в том, что кроме горести о погибших товарищах, каждый в такие дни невольно отдавал себе отчёт в том, что подобная участь в любой день может постигнуть и его самого. В другое время об этом не думали. Наступал следующий день, его надо было как-то жить, текущие дела и заботы помогали не вспоминать утраты.
Однажды рано утром меня разбудили и сказали, что меня срочно требует к себе начальство. Торопливо одеваясь, я перебирала в памяти всё, что могло быть причиной такого вызова, опасаясь какой-либо неприятности. На лестнице меня поджидал молодой матрос, который сопроводил меня к адмиралу. Фамилию его за давностью лет я забыла. Войдя в его кабинет, я с удивлением заметила, что он одет в штатскую одежду. Мне предложили сесть и выслушать, что послужило поводом для моего вызова. Оказалось, что в предыдущий вечер были потоплены четыре немецких миноносца. Часть команд этих кораблей — 185 человек — подобрали наши суда и доставили в Кронштадт. Некоторых из них нужно было срочно допросить, но в Кронштадте, как это ни странно, не было никого свободно владеющего немецким языком. От моего руководителя адмирал слышал, будто бы я хорошо знаю этот язык. Тут он вопросительно посмотрел на меня, и я кивнула головой.
Не дав мне времени задать вопросы, которые вертелись у меня на языке, он поднялся из-за стола, сказал мне и ещё одному офицеру в штатском: «Пойдёмте!» По пути, обращаясь ко мне, он строго приказал, чтобы во время допроса я не упоминала ни его чина, ни чина его спутника.
Мы пришли в какую-то большую комнату, скорее аудиторию, судя по длинным столам и скамьям, впереди которых за небольшим столом сидел человек, охраняемый двумя вооружёнными матросами, Я скинула своё пальтишко и бросила его на скамью позади нас.
Начался допрос. Мои спутники задавали вопросы, я переводила. Как я поняла, этот пленный был одним из техников, ответственным за постановку мин. Главным результатом этого допроса было получение информации об участках Финского залива, с повышенной плотностью размещения мин (то есть тех участков, которые получили на жаргоне моряков название «супа с клёцками»). Оказалось, что при шахматном расположении мин каждая вторая мина была липовой, то есть не имела соответствующего содержимого.
Пленный подробно отвечал на задаваемые технические вопросы, а к концу допроса мы узнали, что он был родом из Эльзаса, до войны входившего в состав Франции. Он работал в одном из парижских кафе, затем был призван во французскую армию, воевал с немцами, попал в плен. Затем был выпущен на свободу и объявлен немцем, так как Эльзас уже был частью Германии. Был призван в военно-морской флот, обучен минному делу и вот теперь, как горестно заметил, попал в русский плен.
После нескольких уточняющих технических вопросов переодетый адмирал сказал мне, что он удовлетворён полученной информацией и что я свободна. Я обернулась, взяла своё пальтишко со скамьи и начала его одевать. Тут пленный, как на пружинках, мгновенно вскочил и, по-видимому, по въевшейся в него привычке, сделал попытку подать мне пальто.
Офицеры вдруг осознали, что даме полагается подавать пальто. Но они очень неловко плотно схватились каждый за свой рукав — так, что надеть пальто было практически невозможно. Пленный вспомнил, что он пленный, и отступил. Офицеры заметили свою неловкость и опустили рукава. Произошла заминка. Я с трудом сдерживала смех, все трое мужчин были смущены, но я поняла, что человек из Эльзаса, несомненно, француз.
Начиная с этого утра мне пришлось два с половиной дня заниматься допросами немцев, в соответствии со списком вопросов, который мне дали, так как из Ленинграда, чтобы мне помочь, никто не приезжал. Когда начальство убедилось, что я всё делаю правильно, офицер, ранее присутствующий при допросах, исчез. Поэтому помимо вопросов из списка я начала просто разговаривать с пленными, стараясь понять психологию немцев. Только вооружённый матрос, стоявший со скучающим видом у двери, был свидетелем моих не относящихся к делу бесед — но он ведь ничего не понимал.
Конечно, пленные немецкие моряки были разными и по возрасту, и по чину, и по образованию, и по отношению к войне. На мои вопросы о жизни молодёжи и вообще о жизни в Германии, многие отвечали охотно, но совершенно не так, как я ожидала. В большинстве случаев, кроме спорта, девушек, танцев, пивных, их ничего не интересовало. Они были далеки от интереса к литературе и к музыке своих непревзойдённых классиков, лишь изредка читали газеты, не знали, кто такой Гейне, а его стихи (например, «Лорелея»), положенные на музыку, уверенно объявляли фольклором. Даже Гёте с трудом вспоминали лишь некоторые из них.
Наконец, в середине третьего дня поступило сообщение из Ленинграда, что должен прибыть опытный переводчик. Меня же срочно вызвали в НИМТИ. Быстро собравшись, я успела на отходивший в этот день катер, шедший в Ленинград. Вскоре я увидела двигающийся к нам навстречу быстроходный катерок и женскую фигурку на нём. Когда он поравнялся с нами, в красивой брюнетке, стоящей на его палубе, я узнала Галю Онопко, с которой мы в одном классе учились в немецкой школе «Петершуле».
Поджог
15 ноября 1944 года был день моего рождения. Вечером должны были собраться друзья, и мне хотелось их хорошо принять. Это значило всегда, а особенно в годы войны, прежде всего, хорошо накормить. Я была в лаборатории одна, так как все её сотрудники были в отъезде. Как это часто тогда бывало, здание НИМТИ не отапливалось, и в лаборатории, где я работала, было очень холодно. Хотя пользоваться нагревательными приборами категорически запрещалось и нас время от времени проверяли, все мы умудрялись каким-то незаконным образом повысить температуру, чтобы можно было работать.
Мой метод обогрева был таков. По обеим сторонам письменного стола, в нижние ящики, ставились две плитки, которые включались и выключались ногой с помощью устройства, лежащего на полу под центральной частью стола. Выключатель этой конструкции был спрятан в куче проводов от установки, стоящей на столе. Ящики выдвигались, и плитки включались, когда в лаборатории не было посторонних. Когда открывалась дверь, ящики мгновенно задвигались внутрь стола, а плитки одновременно выключались ногой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});