И музыка Рихарда Вагнера, её патетическая возбуждённость, её режущий, ранящий тон, обладающий такой завораживающей силой, тоже, судя по всему, с тех пор, как он попал под её власть и чуть ли не каждый вечер бывал в опере, служила для него прежде всего средством гипнотического самоискушения, ибо ничто не отвечало так его стремлению бежать от действительности, ничто не способствовало так его желанию подняться над реальностью, как эта музыка. Характерно, что в это время он и в живописи любит как раз то, что было сродни этой музыке, — пышность Рубенса и его эпигона-декадента Ханса Макарта. Кубицек описывает экстатическую реакцию Гитлера после того, как они побывали на представлении оперы Вагнера «Риенци». Поражённый блестящей, полной драматизма музыкальностью этого произведения, равно как и захваченный судьбой Кола ди Риенцо — мятежника и народного трибуна из эпохи позднего Средневековья, одиноко и трагически гибнущего из-за того, что окружающий мир не понимает его, Гитлер уводит своего друга на гору Фрайнберг и, стоя над ночным тёмным Линцем, говорит и говорит. «Как скопившийся поток рвётся через трещание плотины, так и из него вырывались слова. В колоссальных, захватывающих картинах развивал он передо мной своё будущее и будущее своего народа». Когда друзья юности вновь встретятся спустя тридцать с лишним лет в Байрейте, Гитлер скажет: «В тот час это и началось!»[89].
В мае 1906 года Гитлер в первый, раз отправился в Вену, где он пробыл две недели. Его ослепил столичный блеск, великолепие Рингштрассе, подействовавшее на него «как волшебство из тысячи и одной ночи», музеи и, как написал он в одной из своих открыток, «могучее величие» Оперного театра. Он побывал в «Бургтеатре», а также на представлениях «Тристана» и «Летучего голландца». «Когда могучие волны звуков, — а завывание ветра уступают (!) ужасному рокоту волнующихся звуков, — то в этом ощущается возвышенное» — так писал он Кубицеку[90].
Неясным однако остаётся, почему, вернувшись из Вены, он ждал ещё полтора года, прежде чем снова отправился туда, чтобы попытаться поступить в академию изобразительных искусств. Может быть, сыграло свою роль сопротивление озабоченной и с января 1907 года уже очень тяжело больной матери, но главным тут было, пожалуй, то обстоятельство, что он сам боялся сделать шаг, который положит конец его беззаботному времяпрепровождению и вновь подчинит его учебному процессу. Ведь так он мог изо дня в день предаваться тому, чему хотел, — мечтать, рисовать, гулять, читать глубоко за полночь или же, судя по звукам, доносившимся из его комнаты, часами без остановки ходить по ней туда-сюда. Не раз и не два назовёт он годы в Линце самым счастливым временем своей жизни, «прекрасным сном», картину которого лишь слегка замутняло сознание краха, случившегося в училище. В «Майн кампф» он описывает, как его отец когда-то отправился в город и поклялся «до тех пор не возвращаться в родную деревню, пока из него чего-нибудь не выйдет»[91].
С тем же девизом отправляется в путь в сентябре 1907 года и он. И как далеко бы не приходилось ему в последующие годы удаляться от его прежних планов и надежд, но желание вернуться в Линц победившим и оправданным, увидеть город в страхе, стыде и изумлении у своих ног и воплотить в действительность вчерашний «прекрасный сон» осталось у него на всю жизнь. Уже во время войны он будет нередко говорить, устало и нетерпеливо, о своём намерении удалиться на покой в Линц, создать там музей, слушать музыку, читать, писать, предаваться размышлениям. И всё это было не что иное, как всё та же его прежняя мечта о барском доме с необыкновенно благородной дамой и одухотворённым кругом друзей; эта мечта никуда не делась и продолжала волновать его. В марте 1945 года, когда Красная Армия уже стояла у ворот Берлина, Гитлер велел принести в бункер под имперской канцелярией планы перестройки Линца и, как рассказывают, долго стоял над ними с мечтательным выражением на лице[92].
Глава II
КРУШЕНИЕ МЕЧТЫ
Вы — идиот! Если бы я никогда в моей жизни не был фантазёром, то, где были бы Вы и где были бы все мы сегодня?
Адольф ГитлерВена в конце своей эпохи. — Кризис многонационального государства. — Оборонительные идеологии. — Страх немцев перед чужим засильем. — Антисемитизм. — Академия отказывает. — Смерть матери. — «Господин опекун, я отправляюсь в Вену!» — Прожекты, прожекты... — Новое фиаско. — Поворот спиной к буржуазному миру и потребность к кому-то прислониться.Вена начала века — это европейская столица, сохранившая вековую славу и наследие веков. Блистая, возвышалась она над империей, раскинувшейся от нынешней России до самого края Балкан. Пятьдесят миллионов человек, представителей десятка разных народов и рас, — немцы, мадьяры, поляки, евреи, словенцы, хорваты, сербы, итальянцы, чехи, словаки, румыны и русины — были подвластны ей и объединялись ею. «Гениальностью этого города» было его умение смягчать противоречия, использовать очаги напряжённости, свойственные многонациональному государству, друг против друга и извлекать из этого свои дивиденды.
Все казалось тут долговечным. Император Франц Иосиф отметил в 1908 году шестидесятилетие своего правления и был как бы символом самого государства — его достоинства, его последовательности и его запоздалости. Позиция высшего дворянства, державшего в своих руках как политику, так и все общество в этой стране, также казалась непоколебимой, в то время как буржуазия, добившись богатства, так и не приобрела тут сколько-нибудь значительного влияния. Ещё не пришло время всеобщего, равного избирательного права, но мелкая буржуазия и рабочий класс этого бурно растущего промышленного и торгового центра испытывали уже все более возрастающий нажим со стороны охаживающих их партий и демагогов.
И всё же, при всём своём современном виде и цветении, это был уже мир вчерашнего дня — мир сомнений, надломленности и глубоко засевшего в нём неверия в самого себя. Блеску, с которым в очередной раз расцвела Вена в начале века, были уже присущи краски заката, и все дорогостоящие празднества, без которых не обходилось ничто, даже литература, несли в своей основе ощущение того, что эпоха уже израсходовала всю свою жизненную силу и продолжает жить только внешне. Усталость, поражения и страхи, все более ужесточившиеся межнациональные свары и близорукость правящих кругов постепенно раскачивали это одряхлевшее, наполненное богатыми воспоминаниями здание. Да, внешне оно стояло ещё во всей своей мощи. Но нигде больше атмосфера прощания и изнурённости не ощущалась столь явственно, как здесь, в Вене. Другого, более блестящего и печального заката буржуазной эпохи история не знает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});