сияют ярче и живут своей жизнью.
Мы прошли мимо магазина интимных товаров, потом мимо еще одного такого же. Когда на нашем пути попался третий, отец спросил, не хочу ли я зайти.
— Ты шутишь?
— Будь ты здесь один или с другом, зашел бы?
— Да, — ответил я без колебаний.
— Я тоже. Так что давай заглянем внутрь и немного отвлечемся.
Мы переступили порог, отворив дверь и отодвинув тяжелую черную полиэтиленовую занавеску, за которой, казалось, открывался совсем другой мир.
Я помню все так, словно это происходило вчера: свет был ярким и холодным, как в киношной прозекторской, а помещение просторным, хотя при взгляде с улицы возникало впечатление, что за дверью находится магазинчик площадью в несколько квадратных метров. Вдоль стен, уходивших далеко вглубь, тянулись полки с товарами, в центральной части мерцали стеклянные витрины. Пять-шесть покупателей бродили по залу, избегая встречаться взглядами. Единственным сотрудником был невзрачный худощавый парень чуть старше меня, который стоял за прилавком и сам с собой играл в шахматы.
Видеокассеты, журналы и книги были педантично сгруппированы по темам: оргии, лесбиянки, подчинение, геи, порка, животные. Ассортимент игрушек поражал воображение, а еще тут и там стояли баночки с мазями и бутылочки с маслами, этикетки которых на четырех разных языках обещали эффектное увеличение размеров («до восьми сантиметров», как гласила подпись под соответствующей картинкой на одной из коробочек с мазью, изготовитель которой, очевидно, не особенно полагался на воображение покупателей).
Время от времени я поглядывал в сторону отца. Он с непринужденным видом прохаживался от полки к полке, внимательно все осматривая, точно инспектор, составляющий отчет о проверке торгового заведения. В какой-то момент он взял плетку-девятихвостку и легонько хлестнул ею по своему предплечью.
В дальней от входа части зала располагались кабинки. Подойдя ближе, я увидел, что возле каждой из них закреплен приемник для монет. Опустив в него пять франков, можно было войти в кабинку, поставить что-нибудь из обширной подборки фильмов в видеомагнитофон и насладиться несколькими минутами уединенного просмотра.
На каждой двери была надпись: «Prière de laisser cet endroit aussi propre que vous désirez le trouver en entrant» — «Просим вас оставить это место после себя таким же чистым, каким вам хотелось бы видеть его при входе».
Рука уже потянулась в карман за пятифранковой монетой, как вдруг до моего слуха донеслась череда нечленораздельных гортанных звуков, словно кому-то срочно потребовалось прочистить горло. Звуки раздавались из одной из кабинок и вскоре сменились стонами нарастающей громкости, завершившимися протяжным выдохом.
Спустя полминуты из той кабинки, распространяя запах вонючих сигарет, вышел старик, на ходу застегивающий испачканную ширинку; судя по всему, просьбу на дверной табличке он не выполнил.
Я инстинктивно вытащил руку из кармана и понял, что рядом со мной стоит папа.
— Может, пойдем? — произнес он нейтральным тоном.
Мы направились к выходу. Продавец-шахматист даже не соизволил взглянуть на нас; похоже, тут никому и в голову не приходило проверять, не воруют ли покупатели.
Некоторое время мы шли молча.
— Мне почему-то вспомнилось, что, когда я был маленьким, ты изредка играл на пианино, — сказал я. — На том, которое до сих пор стоит у нас дома.
— Да, было дело.
— А что именно ты играл, я не помню.
— Всего понемножку, но в первую очередь старый джаз.
— Я забыл, ты в детстве занимался музыкой?
— Несколько лет ходил к преподавателю, но в итоге выучился играть то, что мне было по душе, только после того, как перестал брать уроки. В университетские годы мы с тремя друзьями создали группу: фортепиано, барабаны, контрабас и саксофон. Играли на танцевальных вечерах, на свадьбах и так далее. Даже кое-что зарабатывали. Было весело. А еще мы планировали записать собственный альбом. Потом выпустились, и каждый из нас пошел своей дорогой, которая не была связана с музыкой.
— Ты тоже сочинял мелодии?
— Да, мы написали несколько произведений. Два-три из них мне даже нравились.
— Как давно ты не играл?
— Вообще-то я не прекращал играть все эти годы. Помаленьку упражняюсь, стараюсь не растерять навык.
— Но у тебя дома нет пианино.
Он кивнул.
— И где же ты упражняешься?
— Хожу к другу, который работает в магазине музыкальных инструментов, и играю. Каждый раз сажусь за новое пианино.
— Почему ты не забрал пианино из нашего дома?
— Сам не пойму. Возможно, оставляя предмет, который нам дорог, в месте, которое нам не хочется покидать, мы пытаемся сохранить связь с этим местом, потому что надеемся на возвращение… В общем, не знаю.
Папин ответ поверг меня в ступор. Он ведь сам бросил нас с мамой. Что же тогда означают его слова?!
Больше вопросов на эту тему я решил не задавать. Я чувствовал, что ответы на них перевернут мои представления о нашей семье. К этому я пока не был готов.
— А тебя какая музыка интересует? — спросил отец.
— Не могу сказать, что я меломан. Я слушаю кое-кого из исполнителей авторской песни, люблю рок-баллады. В общем, мне по душе композиции, которые рассказывают какую-нибудь историю или позволяют ее представить. Слова меня привлекают больше, чем музыка.
— Приведи пример.
Поразмыслив секунд десять, я ответил:
— Мне очень нравится одна из баллад Дона Маклина, но, думаю, ее название ничего тебе не скажет.
— Имя музыканта я точно слышал. А песня как называется?
— «American Pie». Она посвящена авиакатастрофе пятьдесят девятого года, в которой погибли трое музыкантов. В тексте песни полно разной символики, я обожаю ее слушать, потому что каждый раз непременно открываю для себя новый смысл или подтекст. Композиция длится почти девять минут.
— Я хочу ее послушать, — сказал отец серьезным тоном.
— Хорошо, когда вернемся, я дам тебе запись.
На папиных губах мелькнула неуверенная улыбка.
— Я сейчас вдруг подумал, что почти ничего о тебе не знаю. Я понятия не имею, чего ты хочешь в жизни, чем мечтаешь заниматься. Но, наверное, это со всеми родителями так.
— Да я и сам не пойму, чего хочу. Одно время ломал голову над этим вопросом, но мне постоянно казалось, будто я задаю его в пустоту. Если я тебе кое в чем признаюсь, можешь пообещать, что не станешь тревожиться? Это уже дело прошлое.
— Хорошо, обещаю.
— Иногда я пытался вообразить, что ощущает человек, совершая самоубийство.
Он и бровью не повел.
— Каким способом?
— В том-то и загвоздка. Я не мог найти способ, который показался бы мне надежным. В смысле, такой, чтобы точно ни капли не страдать.
— Эти мысли до сих пор тебя занимают?
— Уже нет.
— Понятно. Меня, кстати, они когда-то тоже посещали.
— Правда?