Читать интересную книгу История о пропавшем ребенке - Элена Ферранте

27

На время своих отлучек я оставляла девочек на золовку, но вскоре обнаружила, что большую часть времени ими занимается Франко. Вообще он почти не выходил из своей комнаты, не участвовал в лекционных собраниях, не обращал внимания на появлявшихся и исчезавших обитателей квартиры. Но к моим дочкам он привязался и по-своему занялся их образованием. Он научил Деде находить нелепости – так она называла это в разговорах со мной – в классических текстах, например у Менения Агриппы, которого они проходили в школе, куда я наконец ее отдала. «Мама, плебеи, конечно, восхищались красноречием Менения Агриппы, – со смехом говорила она, – только разве могут органы одного человека нормально питаться, если набивают чужой желудок? Ха-ха-ха»[2]. У него же она научилась показывать на большой карте области, утопающие в богатстве или страдающие от чудовищной бедности. «Какая ужасная несправедливость!» – повторяла она за ним.

Как-то вечером, когда Мариарозы не было дома, мой бывший пизанский любовник, кивнув на девочек, с криками носившихся по квартире, сказал мне серьезным и печальным голосом: «Подумать только, а ведь это могли быть наши дети». – «Могли, только были бы старше на пару лет», – согласилась я. Он опустил взгляд, уставившись на свои ботинки, а я смотрела на него и пыталась отыскать черты того богатого и увлеченного учебой студента, которого знала пятнадцать лет назад. Передо мной был он и в то же время не он. Он ничего не читал, не писал, весь последний год почти не участвовал в общих собраниях и дебатах. О политике – единственном настоящем своем увлечении – он говорил без былой страсти и азарта и даже свои мрачные предсказания излагал в насмешливом тоне. С намеренно преувеличенным пессимизмом он перечислял мне грядущие неизбежные катастрофы: «Во-первых, гибель субъекта революции – рабочего класса; во-вторых, растрата политического наследства социалистов и коммунистов, которые уже сегодня передрались между собой, выясняя, кто – или что – сыграло ключевую роль в поддержке капитализма; в-третьих, крах любых надежд на возможные перемены: все идет как идет, надо смириться и приспособиться». – «Ты и правда во все это веришь?» – скептически спросила я. «Конечно, – засмеялся он. – Впрочем, ты знаешь, что в полемике я силен и могу при помощи тезиса, антитезиса и синтеза доказать тебе прямо противоположное: что коммунизм неминуем, что диктатура пролетариата – это высшая форма демократии, что Советский Союз, Китай, Северная Корея и Таиланд гораздо лучше Соединенных Штатов, а проливать кровь ручьями и реками иногда, конечно, преступно, но иногда и справедливо. Так тебе больше нравится?»

Только два раза мне довелось увидеть его прежним. Однажды утром к нам пришел Пьетро, без Дорианы, с видом инспектора, который явился проверить, в каких условиях живут дети, в какую школу ходят, всего ли им хватает. Момент был напряженный. Может, девочки слишком много ему рассказали, может, по-детски что-то присочинили, но только он накинулся сначала на сестру, а потом на меня, обвинив нас в безответственности. Я потеряла терпение и крикнула: «Конечно, ты всегда прав! Вот и забирай их себе и воспитывай вместе с Дорианой!» Тут из своей комнаты появился Франко. Припомнив свое былое красноречие, когда-то помогавшее ему управлять буйными сборищами, он завел с Пьетро ученый спор о семейных отношениях и воспитании детей. Они дошли до Платона, совершенно забыв о нас с Мариарозой. Муж уехал раскрасневшийся, с горящими глазами, в крайнем возбуждении и страшно довольный, что нашел достойного собеседника для умной и культурной дискуссии.

Еще более бурным и ужасным был день, когда у нас на пороге без предупреждения появился Нино. Он явно устал от долгой поездки на машине и выглядел не лучшим образом. Во мне вспыхнула надежда, что он приехал за нами. «Пусть только скажет: „Я разобрался с женой“, – думала я, – и мы уедем с ним в Неаполь». Я бы простила ему все, ни о чем не стала бы вспоминать, настолько устала жить в подвешенном состоянии. Но надеялась я напрасно. Мы закрылись в комнате, и он, заикаясь, ломая руки и теребя волосы, сообщил, что не может расстаться с женой. Задыхаясь, он пытался объяснить, что не хочет отказываться от меня, а это возможно, только если он останется с Элеонорой. В другой ситуации мне стало бы его жаль: я видела, что он действительно мучится. Но тогда меня нисколько не заботила глубина его страданий.

– Что ты такое несешь? – с изумлением спросила я.

– Я не могу оставить Элеонору, но и без тебя жить не могу.

– То есть ты предлагаешь мне сменить роль любовницы на роль второй жены?

– Что ты говоришь? Это не так.

Но это было именно так. Я встала и указала ему на дверь. Я была по горло сыта его враньем, его отговорками, его жалкими оправданиями. В ответ он, едва шевеля губами, словно слова застревали у него в горле, назвал мне причину своего приезда. Оказалось, он «не хотел, чтобы я узнала от других», что Элеонора беременна. На восьмом месяце.

28

Сегодня, когда у меня целая жизнь за спиной, я понимаю, что слишком бурно отреагировала на это известие, – пишу и смеюсь сама над собой. Я знаю огромное количество таких историй о любви и сексе, наслушалась их и от мужчин, и от женщин, – что поделать, это неуправляемые животные инстинкты. Но тогда мне сорвало крышу. Элеонора на восьмом месяце – более страшного удара Нино не мог мне нанести. Я сразу вспомнила, как неуверенно Лила переглядывалась с Кармен, как они переглядывались, будто советовались, сказать мне все или нет. Значит, Антонио выяснил и про ее беременность? И они все знали? Но почему Лила решила утаить от меня эту новость? Взяла на себя обязанность дозировать мою боль? Что-то оборвалось у меня в груди и в животе. Нино, задыхаясь от волнения, невнятно бормотал, что, забеременев, жена окончательно успокоилась, но бросить ее теперь он никак не может, а я, скрестив на груди руки, вдруг согнулась пополам от пронзившей все тело боли, не в силах не то что кричать, но даже говорить. Затем я резко выпрямилась. Дома был только Франко. Никто из безумных больных дам и безутешных певичек у нас в то время не жил, а девочек Мариароза увела на улицу, чтобы дать нам с Нино возможность вволю поругаться. Я открыла дверь и все еще слабым голосом позвала Франко. Он тут же пришел, я показала ему пальцем на Нино и прохрипела: «Выгони его отсюда».

Он его не выгнал, но жестом показал, чтобы тот молчал. Он не спрашивал, что случилось, вместо этого взял меня за запястья, постоял со мной, подождал, пока я приду в себя. Затем отвел меня на кухню, усадил на стул. Нино поплелся за нами. Я заламывала руки и сдавленно стонала. Когда Нино попытался приблизиться ко мне, я повторила: «Выгони его». Франко отвел его в сторону и спокойно произнес:

«Оставь ее в покое. Уходи». Нино послушно вышел из кухни, а я сбивчиво, поминутно умолкая, рассказала Франко, что случилось. Он слушал меня не перебивая, пока не понял, что больше у меня нет сил говорить. Тогда он в своей обычной наукообразной манере сказал, что наслаждаться тем, что есть, вместо того чтобы ждать невозможного, – не такая уж плохая привычка. Я взвилась: «Вечно эти ваши мужские оправдания! Плевать я хотела на ваши наслаждения! Хватит чушь пороть!» Он не обиделся и призвал меня оценить ситуацию трезво. «Давай порассуждаем. Этот человек врал тебе два с половиной года, говорил, что оставил жену, что между ними ничего нет, а теперь выясняется, что семь месяцев назад она от него забеременела. Это ужасно, ты права, Нино подлец. Но заметь, он же мог просто исчезнуть из твоей жизни и забыть про тебя навсегда. Подумай, зачем ему было ехать из Неаполя в Милан, целую ночь провести за рулем? Зачем он пришел сюда унижаться, каяться? Зачем ему умолять тебя не бросать его? Наверное, это что-то да значит…» – «Это значит, – завопила я, – что он врун, пустышка и ему не хватает мужества сделать выбор». Франко кивал, со всем соглашался, но потом спросил: «А что, если он действительно тебя любит и знает, что по-другому любить не сможет?»

Возможности наорать на него за то, что неожиданно встал на сторону Нино, мне не дали. Дверь открылась, на пороге появилась Мариароза. Девочки узнали Нино и, мигом забыв о днях и месяцах, когда их отец использовал его имя исключительно как ругательство, кинулись к нему. Нино заговорил с ними, Франко и Мариароза стали меня успокаивать. Как все это было сложно! Деде и Эльза громко болтали и смеялись, а Мариароза и Франко пытались привести меня в чувство при помощи рациональных аргументов. Они призывали меня подумать здраво, но сами при этом не могли сдержать волнения. Франко вопреки своему обыкновению рубить сплеча неожиданно заговорил о компромиссе. Золовка при всем сочувствии ко мне защищала Нино и – особенно – бедную Элеонору, чем сильно меня обидела, – возможно, случайно, а возможно, и с расчетом. «Не злись, – говорила она, – ну рассуди, ты ведь тоже женщина. Разве ты способна ради своего счастья погубить другую женщину?»