Читать интересную книгу История о пропавшем ребенке - Элена Ферранте

Вечера, на которых я рассказывала о своей книге жителям зарубежных городов, о которых я ничего не знала, заканчивались неизменным валом вопросов о политических волнениях в Италии. Я отделывалась общими фразами, содержательным центром которых было слово «репрессии». Как писательница, я считала своим долгом изъясняться образно. «Ничто не уцелеет, – говорила я, – асфальтовый каток катится с запада на восток, наводя на планете свой порядок: рабочих отправляет работать, безработных – чахнуть, голодных – умирать, интеллектуалов – болтать, черных – оставаться черными, женщин – исполнять свои женские обязанности». Однако иногда меня охватывало желание сказать что-нибудь настоящее, искреннее, свое, и тогда я вспоминала судьбу Паскуале со всеми ее трагическими поворотами, начиная с детства и до настоящего времени, когда он вынужден скрываться. Ответить на вопросы конкретно мне было нечего, я использовала ту же лексику, что и десять лет назад, а эмоции в моей речи появлялись, только когда я заводила рассказ о родном квартале. Все это было давно отрепетировано и имело неизменный успех. Разница заключалась только в том, что презентации первой книги я заканчивала призывами к революции, как того требовали общественные настроения, а теперь я избегала этого слова: Нино находил такие призывы слишком наивными; от него я узнала, насколько сложная вещь политика, и стала осторожнее. Я обходилась формулой нужно протестовать, к которой прибавляла, что нельзя молча со всем соглашаться, что государство продержится дольше, чем мы ожидали, и нужно учиться управлять им. Подобные вечера не всегда приносили мне чувство удовлетворения. Порой мне казалось, что я смягчаю тон, только чтобы понравиться Нино, сидевшему в прокуренном зале среди красавиц иностранок, моих ровесниц или девушек моложе меня. Правда, иногда я все же увлекалась и выходила за установленные рамки, как раньше, когда из-за этого ссорилась с Пьетро. Это случалось, если в зале сидели женщины, которые прочли мою книгу и ждали от меня острых заявлений. «Главное – самим не превратиться в полицейских и не повязать самих себя, – говорила я. – Помните, война идет до последней капли крови и закончится не раньше, чем мы победим». После таких выступлений Нино подтрунивал надо мной, советовал мне и впредь все преувеличивать, и мы вместе смеялись.

Иногда ночью я садилась рядом с ним и пыталась разобраться в себе. Я признавала, что мне нравится говорить громкие речи, обличать мягкотелость партий и жестокость государства. «И в то же время политика, – думала я, – какой ты ее себе представляешь и какой она, разумеется, является, на меня нагоняет скуку, я для нее не создана: оставляю ее тебе». Потом я добавляла, что и оппозиционные собрания, на которые я раньше ходила через силу и таскала с собой девочек, мне не интересны. «Меня всегда пугали эти шествия, угрозы, крики, агрессивно настроенные меньшинства, вооруженные бандформирования, смерти посреди улицы, ненависть революционеров ко всему вокруг. Вот я выступаю публично, – говорила я себе, – а сама даже не знаю, кто я, не понимаю, до какой степени сама верю в то, что говорю». Мне казалось, что с Нино я могу делиться самыми потаенными, самыми постыдными мыслями, даже теми, которые не решалась додумывать до конца. Он был так уверен в себе, так твердо стоял на ногах, на все имел свое, детально проработанное мнение. А я ощущала себя глупой мятежницей, с детства со всех сторон облепившей себя этикетками с красивыми фразами. Когда мы ехали на конгресс в Болонью (мы оказались в потоке воинственно настроенных переселенцев, направлявшихся в город свободной жизни), нас пять раз останавливала полиция. Направленный пистолет: «Выходите из машины. Сюда, к стене. Ваши документы!» Я испугалась больше, чем тогда в Германии: это была моя страна, здесь звучал мой язык, я распсиховалась и вместо того, чтобы молча подчиниться, разоралась; я сама не заметила, как перешла на диалект, начала оскорблять полицейских, кричать, что они не имеют права так грубо со мной обращаться. Страх и гнев смешались во мне, и я не могла побороть ни того ни другого. Нино оставался спокоен. Он пошутил с полицейскими, задобрил их и успокоил меня. Для него только мы двое имели значение: «Помни, что мы вместе, здесь и сейчас, а все остальное – всего лишь фон, и он быстро меняется».

20

В те годы мы постоянно куда-то ехали. Нам хотелось везде побывать, во всем поучаствовать, за всем проследить, все узнать, понять, обсудить, а больше всего хотелось любить друг друга. Полицейские сирены, блокпосты, стук лопастей вертолета, убийства были всего лишь картинками в календаре, на которых мы отмечали круглые даты с начала наших отношений – недели, месяцы, год, полтора с той самой ночи, когда в доме во Флоренции я пришла к нему в спальню. Именно тогда, как мы говорили, началась наша настоящая жизнь. Настоящей жизнью мы называли то ощущение света, которое не покидало нас, даже когда мы ежедневно сталкивались с ужасами, творившимися вокруг.

Мы были в Риме, когда похитили Альдо Моро[1]. Нино должен был презентовать книгу своего неаполитанского коллеги, посвященную проблемам геополитики южных регионов; я поехала с ним. О книге в тот вечер почти не говорили, зато Нино засыпали вопросами о лидере христианских демократов. После того как он сказал, что Моро поливал страну грязью, выставляя ее в наихудшем свете и тем самым создавая условия для образования «Красных бригад», одновременно замалчивая неприглядную правду 0 коррупции в собственной партии, которую отождествлял с государством, чтобы обезопасить себя от любых обвинений, а тем более наказаний, среди слушателей поднялся грозный ропот, и мне стало страшно. Нино поспешил добавить, что для защиты социальных институтов надо не утаивать их недостатки, а, напротив, добиваться их полной прозрачности, эффективности и законности; публика не успокоилась и продолжала сыпать проклятиями. Нино побледнел, и при первой возможности я увела его оттуда. Мы закрылись своей любовью, словно сияющими доспехами.

Такие тогда были времена. На вечере в Ферраре мне тоже пришлось несладко. С того дня, когда был обнаружен труп Моро, прошел почти месяц. Отвечая на очередной вопрос, я назвала его похитителей убийцами. Обычно я старалась тщательно выбирать выражения: часть публики, придерживающаяся крайне левых взглядов, весьма болезненно относилась к употреблению тех или иных слов. Но если тема задевала меня за живое, я теряла бдительность. Слово «убийцы» вызвало в зале шквал возмущения: «Это фашисты – убийцы». Слушатели набросились на меня: отовсюду раздавались издевательские выкрики и угрозы. Я молчала. Стоило мне остаться без поддержки аудитории, и я сразу теряла веру в себя; мне казалось, что я стремительно опускаюсь на дно своего происхождения; меня охватывало чувство, что я ничего не смыслю в политике и вообще отношусь к тем женщинам, которым не рекомендуется лишний раз открывать рот. Поэтому я всячески избегала публичных споров. Но разве тот, кто убил, – не убийца? Встреча закончилась ужасно: Нино чуть не подрался с одним типом, сидевшим в задних рядах зала. Но, как всегда, едва мы остались наедине, прочее перестало нас волновать. Когда мы были вместе, ничто не задевало нас по-настоящему, скорее наоборот, мы гордились собой и не обращали внимания на чужие злобные выпады. Мы шли ужинать, наслаждались вкусной едой, вином, сексом. В постели, обнимая друг друга, мы забывали обо всем.

21

В первый раз меня окатило ледяным душем в конце 1978 года, и спасибо за это, разумеется, следовало сказать Лиле. Этому предшествовала целая череда событий, начавшихся в середине октября, когда на Пьетро, возвращавшегося из университета, напали с дубинками двое парней в масках – то ли красные, то ли чернорубашечники, так и осталось неизвестным. Я помчалась в больницу, уверенная, что найду Пьетро в ужасном состоянии. Но, если не считать забинтованной головы и заплывшего глаза, он выглядел вполне неплохо, поблагодарил меня за беспокойство, а потом и вовсе забыл обо мне, поглощенный беседой со студентами, которые пришли его навестить. Среди них мне бросилась в глаза одна привлекательная девушка. Когда почти все разошлись, она подсела к Пьетро на край кровати и взяла его за руку. Белая кофточка с высоким воротником, синяя мини-юбка, темные волосы до пояса. Я вежливо расспросила ее об учебе. Она сказала, что ей надо сдать еще два выпускных экзамена, но она уже работает над дипломом по Катуллу. «Очень способная студентка», – похвалил ее Пьетро. Девушку звали Дориана. Она так и продолжала держать его за руку и отпустила ее всего раз, чтобы поправить ему подушки.

Вечером во флорентийской квартире появилась Аделе с Деде и Эльзой. Я рассказала ей о девушке, и она довольно улыбнулась: отношения сына явно не были для нее секретом. «А чего ты ждала? Ты же его бросила», – ответила она. На следующий день мы все вместе отправились в больницу. Деде и Эльза были очарованы Дорианой, ее бусами и браслетами. Ни я, ни отец их не интересовали, и они с удовольствием отправились играть во двор с Дорианой и бабушкой. «Это новая фаза», – сказала я себе и начала осторожно прощупывать почву. Еще до инцидента с нападением он стал заметно реже навещать дочерей, и теперь я понимала почему. Я спросила его о девушке. Он говорил о ней с каким-то благоговением. На мой вопрос, намерена ли она к нему переехать, он, замявшись, ответил, что об этом пока рано говорить, что он еще не знает, но вообще-то, скорее всего, да. «Нам надо договориться по поводу детей», – сказала я. Он согласился.