Мсье Фомин был розовый и несколько заспанный студентик в серой тужурке. Он не обладал такими научными талантами, как полагала его квартирная хозяйка. Напротив, готовясь к зачету по римскому праву, зубрил отчаянно, в голос, мало спал и имел вялый вид. Он лениво ел варенье и выглядел так, что вряд ли можно чем-нибудь его взволновать.
– У меня был брат, – говорила г-жа Переверзева, – он тоже учился в университете. Разумеется, это очень трудно.
Мсье Фомин несколько проснулся:
– Главное дело, римское право. Учишь, учишь, все надо на память. А то как раз срежут. Черт его возьми совсем!
– Студенты часто ходят в театр, – заметила г-жа Переверзева, – и большей частью в оперу.
– Мне некогда по театрам ходить, – промямлил мсье Фомин. – Репетиции на носу. Главное дело, римское право.
Антонина Владимировна, слегка закипая оживлением, вмешалась:
– Невозможно же так себя изнурять! Вы захвораете. На праздники мы с вами должны пойти развлечься. Например, как говорит Марья Степановна, в оперу, на утренник.
– Разве в кинематограф, – вяло бормотал мсье Фомин. – Тут «Националь» недалеко.
В это время в передней позвонили. Прислуга сказала, что спрашивают Петра Иваныча. Петр Иваныч вышел. Было видно, что в прихожей он здоровается с светловолосым молодым человеком, в огромной черной шляпе.
– Ну, как? – вполголоса спросила Антонина Владимировна. Г-жа Переверзева сделала неопределенно-важную гримасу:
– Держит себя прилично, безусловно.
Антонина Владимировна вышла в переднюю. Через минуту свежий голос, несколько грубый, ответил:
– Можно и чаю. И с вареньицем.
Затем они вернулись втроем. Молодой человек был в сюртуке, с копной золотистых волос на голове, с золотисто-козлиной бородой, довольно широким носом и косо поставленными глазами. Руки он держал в карманах; ступал несколько вкось.
– Если приглашаете выпить чаю, – обратился он к Антонине Владимировне, – я не отказываюсь.
Подойдя к г-же Переверзевой, тряхнул головой, так что волосы взлетели, подал ей руку и твердо рекомендовался:
– Здравствуйте. Шалдеев.
– Кончил Строгановское, – пробормотал мсье Фомин, – теперь художник. Преподает чистописание.
– Это верно, что Строгановское кончил, – произнес Шалдеев. – И совершенно верно, что девчонок учу половчей писать.
Антонина Владимировна налила ему чаю и подала варенье. Она любезно заметила:
– У. меня был один знакомый строгановец, он отличные рисунки делал для обоев. И даже много на этом зарабатывал.
– Вот, вот, именно для обоев! Это вы, хозяюшка, хорошо сказали и хорошо оценили. Потому что это по вашей части, вполне оценили.
Антонина Владимировна смотрела недоуменно.
– Что же далее? – спросила г-жа Переверзева. Шалдеев, взглянув на нее, продолжал:
– Что ж далее? Если на фабрике служить, Строгановское хорошо. Так все и говорят, кому искусства не надо.
– Безусловно, делать рисунки к обоям – это большое искусство! – заявила г-жа Переверзева.
Но Шалдеев опять ответил не ей:
– Для художника Строгановское – крышка. Вы, хозяюшка, по женскому положению и, занимаясь шляпами, ни черта, конечно, в искусстве не понимаете, – и не надо вам понимать, как и ей вот тоже, – он показал пальцем на г-жу Переверзеву, – и уж это так. И я на это заведение плюю.
«Несомненно, дерзкий тон!» – подумала г-жа Переверзева, пожала плечами:
– Вы меня, например, вовсе и не знаете.
Шалдеев облизнул ус, на котором осталась капелька варенья:
– Верно, что не знаю. Да и так сразу видно. И у Петьки видно. Он тоже из вашей компании.
– Как вы странно выражаетесь!
– Он со странностями, – вмешался мсье Фомин. – Вы… на него… Да, уж не обращайте внимания.
– Что ж я такое говорю? Вот хозяюшка, – Шалдеев указал на Антонину Владимировну, – мастерскую содержит. И сейчас видно, человек простой. Что ж такого? Я сам не дворянин, из простонародья. Из-за Москва-реки. Ты, – он обратился к мсье Фомину, – кончишь свое заведение, будешь в суде чиновником. Она, – он более вежливо опять показал на г-жу Переверзеву, – пожалуй, в конторе служит и ждет, как бы замуж выйти. И вы, может, отличные люди. А в искусстве-то нули. Понятно? – и он даже добродушно улыбнулся. – Чего уж тут разговаривать?
У г-жи Переверзевой заблестели глаза, показался румянец.
– Это, безусловно, странный тон, – заявила она решительно. Шалдеев допил стакан, поласкал отчасти бороду:
– Милая, чего же тут кипеть? Ну, вы девушка, стало быть, вам и следует замуж. Скажем, у меня вкус другой, я бы не польстился, а там у вас, на железной дороге, какому-нибудь бухгалтеру понравитесь.
Шалдеев все улыбался, гладил бороду. Его косовато сидящие, узкие глаза заголубели.
– Через два года маленький бухгалтер под столом бы забегал.
– Ну, как это ты, при дамах… – мсье Фомин был недоволен.
– Могу извиниться, если не так выразился. Мне не трудно.
Но г-жа Переверзева была окончательно недовольна. Она посидела еще минуту, поблагодарила хозяйку и ушла, – якобы у нее есть дело.
Антонина Владимировна смотрела на Шалдеева не без робости, но и без неприязни. Ее легкомысленному женскому взгляду даже нравилось, что он такой волохатый и несколько родствен козлу.
– Ваш приятель, – заметила она мсье Фомину, – выражается до высшей степени оригинально.
Шалдеев мигнул в сторону ушедшей:
– А та обиделась. Ну, это на лице написано, что дура. Вот хозяюшка, – он взглянул на Антонину Владимировну, – добрая женщина, сразу видать. А на ту бы я не польстился. Нипочем. Даже и с лица она неплоха, а не нравится.
Г-жа Переверзева, действительно, обиделась. Как абсолютно честная девушка с телом двадцатилетней, она не выносила разговоров о деторождении. Вечером высказала неудовольствие даже Антонине Владимировне и спросила, как фамилия этого художника: за чаем она не расслышала.
На другой день г-жа Переверзева вернулась со службы торжествующая:
– Я так и знала. Я и раньше была уверена.
– Что такое, малютка? – Антонина Владимировна вертела в руках новую модель. – Правда, мило? Тут перышко, фасончик острый и легонький. Прямо пташка.
– У Метцля служит триста человек. Я всех спрашивала. Безусловно, такого художника нет. Никто не знает.
Антонина Владимировна засмеялась:
– Ах, это вы про вчерашнее? Милун, вы на него не сердитесь, у него язык такой… особенные выражения. А в бороде даже есть что-то увлекательное.
– Вам всякий нахал кажется красивым. Я понимаю. Но только он не художник. У нас и Репина знают, и Клевера, и Маяковского. А такого никто не слышал. Это, несомненно, мазилка.
Антонина Владимировна была в добром настроении – по случаю того, что своей шляпой угодила графине, и та обещала заказать еще и пропагандировать мастерскую. И она посмеялась, не стала возражать. А г-жа Переверзева пребыла при своем и чувствовала себя отмщенной.
III
Антонине Владимировне очень нравилось, когда мсье Фомин зубрил вслух. В комнате его тихо гудело, будто меланхолически кружил огромный шмель. Если же дверь приоткрыта, и пройти мимо, то услышишь странные, отчасти даже загадочные слова сервитут, узуфрукт. Антонине Владимировне казалось, что такое обучение свидетельствует о большом усердии; непонятные звуки внушали уважение. И его зубрежка была приятно-мужественным аккомпанементом к занятию шляпами. Благодаря многим недосыпаниям, шпаргалкам, таинственным надписям – мельчайшим почерком на программах – мсье Фомин в середине декабря сдал зачет. Он повеселел, раза два сходил в кинематограф «Националь». Антонина Владимировна даже поздравила его и решила, что после трудов молодому человеку следует развлечься.
Наступило Рождество. В витринах книжных магазинов появились детские книжки. Нередко попадался на улице мужик с елкой на плечах. Быстрей ездили извозчики, обремененные пакетами. Сутолока в винных и гастрономических учреждениях. Морозам же полагается крепнуть. Тверской бульвар стоял в инее.
Антонина Владимировна считала, что ей с мсье Фоминым следует сходить в театр, но, разумеется, на первые дни праздника: до самого сочельника мастерская была завалена работой. Одной дамочке надо на вернисаж, другой крошке – на елку и т. п. Это время было для Антонины Владимировны тоже как бы экзаменом. На первый день она распустила мастериц, с утра сидела за самоваром, принарядившись, ела ветчину и читала в московских газетах рождественские рассказы. Визитеров у ней было мало, больше приходили получать на чай. Рассматривала она и репертуар театров.
– Петр Иваныч, – спросила она. – Вы что предпочитаете: оперу или же драму?
Мсье Фомин, пощипывая пушок на розовом подбородке, тоже читал святочное художество; оно не действовало на него никак. Он читал, чтобы убить время. Имена авторов были ему безразличны.