Но тут на нашей стороне сама перенасыщенная ожиданием справедливости современная русская жизнь. В ней, как в перенасыщенном растворе, достаточно самой малой структуры, чтобы вокруг началась кристаллизация нравственного порядка.
Такой изначальной структурой и могла бы стать писательская общественность, если бы нам самим – это важнее больших тиражей и новых изданий! – удалось выработать систему независимых от партийных интересов и групповых пристрастий оценок литературных явлений и процессов. Это и должно стать одной из главнейших задач Союза писателей России, на этом и должно быть в первую очередь сконцентрировано внимание и председателя и Правления.
В минувшем году прошло 90-летие Александра Исаевича Солженицына.
Как это ни кощунственно звучит, но Александр Исаевич, этот величайший мастер по выстраиванию собственной биографии, угадал и на сей раз. Голоса критиков писателя оказались приглушёнными его кончиной, и фигура Александра Исаевича в хоре не омрачаемых ничем славословий возвысилась до высот монумента.
В следующем году нам предстоит отметить 90-летие не менее замечательного русского писателя Фёдора Александровича Абрамова.
Нам ещё предстоит осмыслить эту великую и непостижимую загадку...
Как получается, что на страницах произведений Солженицына, который позиционировал себя как православного человека, живёт сатанинский дух разрушения и переустройства, а произведения Абрамова, всегда считавшего себя коммунистом, проникнуты духом православной любви и смиренномудрия?
Нет нужды возводить Фёдора Абрамова на высоты солженицынского монумента, но вырвать его из засасывающей трясины полузабвения, заново с позиций нашей действительности осмыслить наследие писателя – необходимо и важно сейчас.
Во втором номере журнала "Аврора" за этот год начинается публикация, может быть, одного из самых значительных, и без сомнения самого мучительно-трудного произведения Федора Абра- мова – его дневников.
День за днём, месяц за месяцем, год за годом необыкновенно ярко и бесстрашно правдиво описал Фёдор Александрович то, что происходило от кончины И.В. Сталина и практически до начала перестройки. Лично мне незнакомо другое столь же масштабное и глубокое произведение о судьбах послевоенной интеллигенции.
Поразительно и то насколько актуальны сейчас мысли Фёдора Абрамова о духовности, которую нельзя отрывать от социально-экономических идей, о совести, которая одна только и может компенсировать нам недостаточно развитое правосознание. Они особенно важны, когда в условиях кризиса с абсолютной очевидностью проявилась вся убогость либерального мировоззрения...
Галина РЫМБУ ПОСЛЕ ДОЖДЯ
***
После дождя остаётся только песок,
пахнущий морем, ледяная тоненькая свирель,
языческая тоска
и вода, –
набухающие карточные города,
где номер каждого дома безвестно скрыт,
где под гитару орут в переходе:
"Мама, мы все сошли с ума",
бледные девушки в сарафанах,
старый фотоаппарат
наводит резкость,
наводит, наводит –
никак.
После дождя на губах умирает соль,
цыгане смеются, отплясывая на пустыре,
городские чертополохи виновато склоняются в ночь,
мосты не выдерживают сияния своих рек.
После дождя ты ещё долго ходишь, как бог,
с выцветшей памятью, взглядом, лучащимся вниз,
и чернильные сумерки сгущаются (кажется – навсегда),
и перо выходит по жилам наружу, – так
после дождя начинается внутренняя война
в каждом выдохе, выходе, сне, лепестке.
И вода, и опять, и опять заживает вода
в наших глупых маленьких карточных городах
на открытых ранах радужных площадей…
***
Не уходи нет таких кто смог бы выдержать это лето
болезненные скрипы в нездешних узких потоках комнат
народившиеся нынче младенцы как самолётики сыплются с окон
роддомов дурдомов и к чёрту опять подступает жижа
к горлу больному простуженному некстати
надо бы петь тебе петь тебе говорить о высоком
говорить так чтоб раскрылся
рассыпался этот твой пасмурный кокон
чтоб остался лежать ты со мной навсегда в переспелых травах
не уходи можно можно когда я одна меня обступают твари
сделаны будто из света а кажется что из плоти
трогают волосы бёдра зовут и зовут в болото
там мол сказочный мир даже можно и не дышать там
а ты подожди ещё день корми меня с рук городскою малиной
слушай ливни дрожащие и белый гром за окошком
люби меня долго пока это можно и можно
я тоже буду а пока что-то очень страшно
люди без лиц катаются на тротуаре
в венках из крапивы слепляются делают новых героев
какого-то зверя большого за домом хоронят хоронят
которые сутки приходят зовут туда "подвывай нам"
не уходи боже боже давай заколотим двери
если хочешь от них будем жить здесь с тобой как в пещере
два чудовища с одинаковыми повадками именами глазами
с горем одним со слезами и чудесами
и пока ты здесь
обнимай меня плакай кусай говори сколько хочешь
новый август. луна сверлит небо взглядом своим волчьим
мы стоим у подъезда ты как истукан и я как немая
изнутри что-то ноет нарастает происходит и вот разрывает
но дай тонкие пальцы твои быстрые губы твои
и ничего не случится
только в завтрашней мгле скорый поезд грохочет, мчится
ДЕТИ В ГОРОДСКИХ КИНОТЕАТРАХ
Дети в городских кинотеатрах,
с бадьями поп-корна и солнцами в рукавах,
громко хохочут и хором расширяют
свои чёрносмородинные зрачки,
болтают ногами как будто бы в тёплой воде,
когда видят огромную белку в чёртовом колесе,
бегущую под игривую музыку, а та льётся прямо из потолка.
Этот заливистый смех в сверкающей темноте
и странно светящиеся маленькие рукава
очень напоминают мне…
Вот сидят. И я с ними. И так глухо, словно в брюхе кита,
и кажется там, за алеющей надписью "exit",
нет ни мамы, ни папы, ни улицы, ни городов,
ни большого охранника с рыжей тающей бородой.
Дети в кинотеатрах, словно ангелы,
забывшие как надо летать.
Швыркают носом, визжат – да, почти не умеют себя вести,
но когда-нибудь они вырастут и тоже будут снимать
своё кино, и лучше не думать, каким оно может быть.
Их длинные реснички,
майки с бэтманами и капюшонами, апокалиптичный смех,
их маячащие тельца, в которых, словно улитка,
шевелится уходящий день,
и эффект 25-го кадра, поселившийся в каждом втором,
а на заднем ряду тянет пепси юный насмешливый бог,
и чудные добрые звери поют изнутри…
***
В утреннем троллейбусе, где водитель так похож на Пьеро
и белое пшено рассыпано на маячащем полу,
я говорю: "Трансформер моих снов
о тебе слишком изношен,
а мне не хватает изменений в грядущем"
и что-то, мол, помнишь,
у подъезда три года назад
мои глаза?
А ещё запах табака и кино 40-х годов,