Рядом со мной опустился на землю Антонов. Пришлось его поднимать. Глянув на бледного, с синеватыми губами Оганесяна, прижимающего к груди раненую руку, я надел ему на спину сидор и подтолкнул к густолесью:
— Давай, ара, бегом! — и, схватив за шиворот Антонова, рывком поставил его на ноги и крикнул в ухо: — Вставай, быстрее, немцы ждать не будут!
То ли угроза скорого появления немцев, то ли живительный подзатыльник, которым я завершил командирское внушение, но отстал он от меня совсем немного. Когда я свалил Копейкина на землю, ему оставалось всего десятка полтора шагов. Тут и бухнул свои последним салютом КВ. Что ж, повоевали ребята, не напрасно полегли.
Нургалиева я перетащил быстрее, да и Антонов на второй половине дистанции помог. Мы даже успели отдышаться, я сходил к кустам, и успел увидеть первый пересекший брод немецкий танк.
Никто не остановился и не стал выяснять, куда делись эти наивные в своем сопротивлении солдаты противника. Девять танков, четыре «ганомага» и три тентованных грузовика, один из которых тащил зенитку на прицепе пропылили, не останавливаясь. Так что с похоронами нам никто не мешал.
Грунт копался легко, под дерном оказалась смесь земли и песка, так что могилка получилась на загляденье. Даже с помощью единственной малой пехотной лопатки, которую Оганесян не забыл прихватить с собой, я вырыл ее за час, не больше. Места хватило всем. Наспех я сделал крест из двух сухих веток, на котором химическим карандашом написал звания, имена и фамилии погибших. Доберусь до наших, обязательно напишу их родственникам, где могилка. Мы ведь сюда вернемся рано или поздно, вот тогда их и похоронят достойно, а не как сейчас, таясь в лесной чаще.
Оганесян, наблюдавший за мной, спросил, когда я установил на могиле крест:
— Так Нургалиев, он же, наверное, мусульманин?
— Ничего, это его вере не оскорбление. Полежит и так. Оскорблением ему и нам было бы, если бы мы их бросили гнить и не похоронили, имея на то возможность.
Я ведь во время войны хоронил наших бессчетное количество раз, но относился к этому спокойно. Когда похороны с залпом, а когда торопливо набросать сверху веток или немного земли — всякое бывало. А случалось — и так бросать приходилось. Война, тут каждый день кто-то умирает. А вот году в пятьдесят пятом, наверное, был один случай, после которого я резко поменял отношение к упокоению солдат.
Мы работали тогда под Черниговым. Надо было песочка накопать для раствора — привезенный кончился, а еще требовалось выложить пару рядов кирпичей. Вот мы и пошли с носилками в овражек неподалеку. Только я снял лопатой дерн и пару раз копнул, как песок осыпался и из-под него показались кости. Человеческие кости вперемешку с истлевшими остатками военной формы. Сколько их там было, никто из нас не считал. Может, и сотня. Председатель колхоза, который приехал принимать работу, посмотрел на это дело и, вздохнув, объяснил:
— Не первые. Тут повоевали знатно, потом немцы своих собирали, а наших вот так, в кучу и сверху прикопать немного. Там на кладбище нашем, уже две братских могилы есть. Третья будет.
Вот тогда я почему-то и задумался: ведь за каждым из тех, кто здесь лежит, остались родные, которые даже не знают, где со своим близким человеком можно попрощаться.
— Запомните и передайте другим — я повернулся к танкистам, что стояли рядом — Они погибли не зря. Считай мы немецкую танковую группу на сутки тормознули. Здесь лежат герои! И мы обязательно, слышите, обязательно — я вам клянусь — похороним их как они того заслуживают. Под выстрелы салюта.
Я достал Парабеллум, разрядил его и щелкнул над могилой курком вхолостую.
С едой был напряг. Я сходил к реке и выловил трех прибитых к берегу оглушенных окуньков. Не очень крупных, но жирных. От реки пришлось опять убегать — на том берегу появилась новая немецкая колонна. У кустиков я все-таки задержался, приложился к биноклю.
Колонна оказалось огромной — двадцать танков, да в основном четверочки, куча зениток, пехота. Последнюю пустили оцеплением по берегу. Некоторые фашисты зашли даже в реку. С полдюжины мотоциклистов перебрались к нам, нацелили пулеметы по обе стороны дороги.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Появились саперы, сняли растяжки. Они же наткнулись на тела — вытащили их из зарослей. Закурили.
Все чего-то ждали, не понятно чего. Наконец, показался пыльный столб. Он быстро приближался — это оказались легковушки, которые остановились у самого берега. Оттуда выскочило сразу несколько высокопоставленных немцев с витыми погонами, дубовыми листьями и фуражками-аэродромами. Свита столпилось вокруг стройного генерала с холеным, арийским лицом. Фашисты начали размахивать руками, показывая на развороченный и закопченный КВ.
«Холеный» в реку не полез, сначала подошел к трупам, постоял, отдал честь фашистским зигованием. Потом сделал знак и сразу две четверки подъехали к срезу воды. Танкисты размотали трос, состыковались. Потом еще один трос потащили в реку. Зацепили его за проушину на КВ, дернули. И танк сдвинулся. Его дернули еще раз и таким макаром подтащили к берегу. Тут уже генерал не побрезговал. Нацепил коричневые перчатки, забрался на броню КВ. Обошел вспученную башню по кругу, потрогал пушку. Что-то сказал свите — та угодливо заулыбалась.
Смейтесь, смейтесь. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Я задумался. А как бы это не сам фон Клейст приехал посмотреть на геройский КВ… Кажется, его танковая группа наступала под Бродами. Немцы еще о чем-то болтали, но я потихоньку начал отползать в лес. Эх, сейчас бы тот пулемет, что на берегу остался! Но чего нет, того нет. Ладно, генеральской судьбе завидовать нечего, после войны его ждёт череда заключений и в конце, как рассказывали мне на пересылке сидельцы — яма под стеной тюрьмы во Владимире.
Я дал отдохнуть ребятам до утра. Да и самому тоже надо бы поднабраться сил, что-то меня тоже всё это притомило. Проснулся, когда небо только сереть начало. Поднял прижавшихся друг к другу во сне ребят — ночью было весьма свежо, а небольшой костерчик, разожженный с вечера, давно прогорел.
— Подъем, военные! Дорога дальняя, выйдем пораньше!
Идти, если честно, никуда не хотелось. Охота была отдохнуть, отоспаться. Но каждый час отодвигал нас всё дальше от наших. Да и делать здесь было больше нечего. Дорогу на Броды я приблизительно помнил, карту показывал помощник Попеля, тот самый безымянный майор, отговоривший политработника от махания шашкой возле нашего танка. Да уж, сейчас бы только бригадного комиссара сюда, для полного счастья. Так что нам на северо-восток, вдоль дороги, а там видно будет.
Далеко уйти не удалось. К обеду, может, километров десять отмахали. Оганесян начал сдавать на глазах: то и дело просился отдохнуть, пришлось его вести в обнимку. И, что самое неприятное, у него начался жар. Да и повязка, пропитанная кровью, начала дурно попахивать. Хорошо бы его в медсанбат, пускай бы доктора занимались его раной, да только на той карте ни один медсанбат отмечен не был.
Дорога появилась, как всегда, внезапно. Двигаться вдоль нее было не с руки — нам надо было на ту сторону и вглубь леса, а тут, насколько я помнил, с одной стороны река, а с другой — лес кончался. Да и по дороге за десять минут наблюдения проехали в обе стороны немцы: к реке два мотоцикла сопровождали легковую машину, а от реки проехали три грузовика, набитые фашистами.
— Только зря время потеряли, — буркнул бледный Антонов.
— Что?! — я резко повернулся к стрелку.
— Мертвые срама не имут, — Антонов с вызовом уставился на меня. — Возились с этими похоронами, уже бы к Бродам подходили. Там медсанбат…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
…и теплый сортир! — я схватил танкиста за грудки, слегка встряхнул. — Еще как имут срама — живым вокруг стыдно, когда их солдат раки едят. Стране стыдно. На там свете — я ткнул в небо — Погибшим покоя нет.
— Э… лейтенант, хватит, мы поняли. — Оганесян мягко убрал мои руки от Антонова. — Он молодой, не понимает…
Я плюнул на землю, повернулся обратно к дороге. Лежали, наблюдали за движением — не будет ли каких патрулей или других препятствий, но оказалось, что у Антонова свой взгляд на это дело. Он вдруг поднялся и, почти не пригибаясь, побежал через дорогу. Я громко выругался.