Мы встретились у входа в отель, как и условились. Я прохаживался в ожидании ее, и вдруг мимо меня прошла женщина. Ни она, ни я сначала не обнаружили интереса друг к другу. Так, переглянулись и прошли мимо. Но, сделав всего лишь два-три шага, я обернулся. Одновременно обернулась и она. Мы быстро пошли навстречу и обнялись вместо слов приветствия. Потом мы целый вечер просидели в каком-то маленьком кафе на улице князя Михаила и рассказывали о себе, о друзьях, о жизни. Наконец, я понял, что раньше встречи не было потому, что кто-то просто не хотел, чтобы эти встречи состоялись. Все в жизни Майи на родине сложилось не так просто. Был и успех в науке, и признание ее личных заслуг в ней, и авторитет, и уважение коллег и учеников. Но было еще и другое: было нескрываемое разочарование истинными намерениями бывшего президента и бывшими соратниками ее родителей, принявшими решение пригласить их дочь домой, в родную страну. Майя прямо сказала мне, что им было бы спокойнее, если бы она жила здесь, в Белграде. Видимо, все еще давали о себе знать непростые в прошлом отношения ее родителей с Тито. И я понял, наконец, что не случайно оберегали ее от встреч с друзьями из СССР. Майя подтвердила мою догадку и даже добавила, что до сих пор не уверена в правильности принятого ею предложения вернуться на родину. Потом она несколько раз повторяла, что никакие другие обстоятельства не понуждали ее уезжать из Киева, там ее жизнь и работа складывались благополучно. Благополучно все продолжилось поначалу и в Белграде. Но все эти годы, как она сказала, ей приходилось ощущать какую-то неприязнь к ней официальных лиц, неуважение к памяти отца, которого Тито в свое время опасался как конкурента в политике. Майя даже сказала о том, что она до сих пор сомневается в ее официальной версии гибели родителей и добавила: «Лучше было бы мне остаться в Киеве». Для меня эти слова прозвучали неожиданностью. Оказалось, что и в ее семье не все сложилось, как хотелось бы. Но любопытствовать по этому поводу я не стал. Майя, однако, сама поделилась со мной своими переживаниями. Как-то, сказала она, не получилось у нас в отношениях с сыном. Я посочувствовал ей в том, что наши дети не всегда относятся к родителям так, как того хотелось бы. Потом мы перевели разговор на воспоминания о московском университете, о Стромынке, об их дружной комнате и о наших друзьях. Тут грусть сошла с лица моей собеседницы. Она заметно оживилась, заулыбалась и сказала, что о московских университетских годах у нее до сих пор сохраняются самые светлые воспоминания. Она помнила всех своих друзей и учителей по именам. Добрыми воспоминаниями о нашей студенческой юности и закончилась наша встреча. С тех пор я в Белграде не бывал. От той встречи я до сих пор испытываю неловкость оттого, что потревожил Майю своими расспросами о жизни в неспокойном ее отечестве.
Но стоп. Я не заметил, как, увлекшись белградскими воспоминаниями, забыл даже то, что хотел рассказать про стромынскую жизнь конца сороковых – начала пятидесятых годов ушедшего века. Но туда вернула меня все-таки Майя Исакова-Порович. Она благодарила судьбу, что свела ее на Стромынке с людьми, которые оказались ей дороги на всю жизнь. Она стала говорить о том, что в той жизни, пусть и небогатой, и неустроенной, не очень сытой и теплой, ее согревали доброта и участие друзей и подруг. Все в той восьмикоечной комнате было общим: и радость, и печали, и успешно сданная сессия, и случающаяся на зачетах и экзаменах студенческая беда, и жизнь коммуной, когда на общий стол складывалось все: гостинцы, привезенные из дома с каникул, посылки родителей, маленькие стипендии, рассчитанные на двух-трехразовое питание (утром скудный завтрак, вечером – скудный ужин).
Без этих Майиных воспоминаний я, может быть, забыл бы рассказать еще об одной традиции в коллективном укладе стромынской студенческой жизни. Она здесь складывалась и передавалась из поколения в поколение. Это была Любовь, соединившая многих стромынчан и стромынчанок если не на всю жизнь, то уж, по крайней мере, на ту самую юную и счастливую пору, когда на этот счет у счастливых пар не было никакого сомнения. Случалось это по-разному. Например, парни из типовой комнаты Гурычей сначала оказались в положении подшефных со стороны девчат из комнаты Светы Сергиенко. Началось с того, что заботились девочки, чтобы соседи не проспали утром занятий, а потом по взаимной просьбе стали занимать друг для друга место в читалке. Потом девушки разок-другой угостили не очень хозяйственных соседей своим коллективным винегретом, особенно желанным в предстипендиальные дни. А потом дело дошло до того, что между обитателями комнат был заключен коммунальный союз. Кончилось все тем, что Виталий Петрович Михеенков предложил руку и сердце Майе Лисавовой, а затем он же сосватал за Витьку Болтушкина Миру Ибрагимову. А Юрий Иванович Суворов рука об руку вышел из студенческого общежития (правда, уже из общежития на Ленинских горах) со Светланой Тихоновной Сергиенко.
Вообще студенческие свадьбы на нашем курсе начались сразу, еще на первом году учебы. Первой замуж вышла красивая девушка Оля Гадзяцкая, правда не за сокурсника. Потом, особенно после третьего курса, свадьбы пошли одна за другой, не скажу, правда, что в массовом порядке. На многих я бывал гостем, веселился, поздравляя молодых, провозглашал тосты и, скажу честно, завидовал счастью друзей. Своего же счастья я тогда еще не нашел. Как говорится, глядел, «мед-пиво пил», был дружкой-свидетелем, а у самого «по усам текло, а в рот не попадало». Да если б и «попало», то я считал тогда, что время мое еще не пришло, надо было учиться. Я ведь тогда отставал от своих сокурсников на семь лет жизни, потраченных на войну и послевоенную службу. Надо было не только встать вровень с обогнавшими меня однокурсниками, но и найти свое место в будущей жизни. Мне казалось, что тем, кто был моложе меня, сделать это было легче. Мне надо было догнать упущенное время. Надо было учиться, а не жениться.
* * *
Постигать университетские науки мне довелось в очень интересное время. С середины сороковых годов сразу после Великой Победы в войне против фашистской Германии вместе с переживаниями великой радости и великой печали перед нашим советским народом и государством встала задача залечить раны, ликвидировать разруху, восстановить народное хозяйство, быстро поставив его на рельсы мирной жизни, дальше развивать социалистическую экономику, совершенствуя общественно-политический строй. Задачи руководства нашего государства и, прежде всего, его руководящей силы – Коммунистической партии – состояла в том, чтобы пафос героического подвига народа, пафос величайшей победы над злейшим врагом человечества, пафос жертвенности и пафос гордости за великое социалистическое отечество не перерос в головокружительную эйфорию, не отвлек бы от осознания необходимости нового трудового подвига. Без него невозможно было жить ни самому трудовому народу, ни его государству, ни его руководителям. Войти в новую послевоенную жизнь, преодолеть все трудности инерции и перестройки и в укладе хозяйства, и в быту, и в образе общественного поведения было невозможно без науки и мобилизации всех творческих сил страны. Но для этого и они, эти творческие силы, должны были сами подняться до осознания и понимания новых задач, преодолеть ту же эйфорию и инерцию мышления.
Словно бы осознавая это, творческая интеллигенция взяла на себя инициативу в определении будущих проблем страны и в поисках путей их решения. Эта работа, как и на войне, не обошлась без ошибок в преодолении кажущихся отжившими представлений и традиций мышления, монополизма авторитетов в науке, культуре и искусстве, без жертв в полемике и дискуссиях, без спекуляций так называемыми новыми подходами к руководящим принципам марксистской методологии познания, порой не без их вульгаризации и бездоказательной идеологизации. Совсем неслучайно партийное руководство страны принимает в послевоенные годы свои решения по вопросам политики в области культуры, искусства и науки, предвидя их все возрастающую роль в жизни страны, в совершенствовании и развитии социалистического государства и социалистических общественных отношений. Эти решения принимались с осмысленной последовательностью, соответствующей остроте возникающих проблем жизни общества. Сначала они обнаруживали себя в среде творческой литературной, театральной и музыкальной интеллигенции. Скажу точнее, их обнаружило в этой среде и жестко на них отреагировало высшее партийное руководство постановлением ЦК ВКП(б) «О работе редколлегии литературных журналов „Звезда” и „Ленинград”», о репертуаре театров и кино «Большая жизнь» (1946 г.) и заложенном в редакционных статьях «Правды» об опере В. Мурадели «Дружба» и проявлениях формалистских тенденций в творчестве некоторых композиторов. В них резкой критике и оценкам была подвергнута А. Ахматова и в связи с «упадническими», «декадентскими» мотивами в ее стихах военного и послевоенного творчества как якобы оторванного от современной жизни и истинных настроений советского народа, от героизма, проявленного им в борьбе за независимость Родины, и гуманистических идеалов созидания коммунистического общества.