— Хмурий Несмеянович!
— Мм?
— Спасибо.
— Эх-м…
Глава 10
ПРЕКРАСНЫЙ ЧЕЛОВЕК ДИВАН ДИВАНОВИЧ
Пробуждение сопровождалось уже привычной тряской и стуком колес.
— Доброй ночи! — донеслось с передка, когда упырь вылез из-под рогожи.
— Доброй, — отозвался он, широко зевая и потягиваясь.
— Я там приготовил тебе одежонку, — сказал Хмурий Несмеянович. — Накинь, а в Ссоре по ходу прикупим что-нибудь по размеру.
Персефоний сменил свой изодранный костюм на «одежонку», которую Хмурий Несмеянович подобрал ему, конечно, из своих запасов. Это были холщовые штаны и чистая, хотя и мятая, сорочка. Росту упырь и человек были одинакового, но последний был шире в кости и мускулистее, так что новый наряд болтался на Персефонии, как на жердине, а вырез сорочки позволял проветривать пуп.
Хмурий Несмеянович, оглянувшись на спутника, не стал бороться со смехом, но успокоил:
— Ничего, до лавки допрыгнешь, а оттуда выйдешь, как, растудыть его налево, денди! Н-но, залетные, веселей! Последний рывок — и вас ждет долгий бивак с овсом под теплой крышей!
Повозка въехала в Ссору.
Персефоний, придерживая сорочку, чтобы не сползала с плеч, высунул голову из-под навеса.
Облупившаяся вывеска извещала, что они пересекают черту города, который, строго говоря, называется Ссора-Мировая. Персефонию вспомнились лионебергская школа, строгий учитель и уроки географии родного края.
Название Ссора-Мировая произошло оттого, что некогда здесь (говорили, прямо на том месте, где ныне высится ратуша) страшно рассорились два князя, а потом, похоронив гридней, выпили мировую и целовали крест, клянясь в вечном мире. Археологи, историографы и спиритуалисты уточняли, что сперва место ссоры и примирения гордо поименовали Крестом-Целованным, но это название так и не вошло в обиход: должно быть, никто особенно не верил в честные намерения князей — и, как показало время, не без оснований. Именовать же селение Крест-Целованный-Напрасно или, тем паче, Лживо-Целованный и длинно, и глупо, и обидно.
Хотя город был провинциальным, считать себя таковым он отказывался. В нем, как в столице, не чувствовалось четкого разделения на дневную и ночную жизнь. При свете луны бок о бок ходили по улицам люди и домовые, лешие и упыри, русалки и привидения — все те, кто вдали от шумных городов обыкновенно более строго придерживается природных ритмов жизни.
Лавку готового платья содержал, как было сказано готическими буквами на витиеватой вывеске, некто Нетудытько Пришейлок Рукавич. За прилавком, по ночному времени, стоял домовик, молодой и опрятный, всем видом своим служивший прекрасной рекламой заведению.
В углу пыхтел самовар, перед ним сидели молодая обаятельная кикиморка и еще пара домовых.
— Доброй ночи, господа, чего изволите-с? — вежливо поинтересовался воспитанный продавец, хотя облик поддерживающего штаны Персефония вроде бы говорил сам за себя.
— Спроси, чем платить будут! — прошипел ему один из родственников.
Кикимора тут же его одернула:
— Цыц, дядя! Мой Тряшенька знает, что делает.
Надо отдать должное ее правоте: дело Тряша, то есть Тряхон Кошельевич, как он представился, действительно знал. За цену, которую он сам, должно быть, считал заоблачной, а по лионебергским меркам чуть ли не даром, он весьма основательно снарядил молодого упыря. Новая, хрустящая от чистоты сорочка, бархатный шнурок вместо галстука, приталенный сюртук и брюки со стрелками дополнились лаковыми штиблетами, элегантными запонками и блестящей тростью — Тряхон будто слышал слова Тучко о «растудыть его налево денди».
Глядя на отражение в зеркале, Персефоний отчетливо ощутил, как отдаляются в невозвратное прошлое дневки под рогожей на дне повозки и остановки у костра, как все треволнения и опасности, схватки и приключения безмолвными призраками уходят в тень, занимают места за витринами в музее памяти.
Их совместный поход с Хмурием Несмеяновичем подходил к концу.
Расплачиваясь, бывший бригадир расспросил, можно ли в городе сменить лошадей, и заодно поинтересовался, где отыскать хорошего нотариуса. На удивление, проблемы возникли со вторым, а не с первыми — обычно, как известно всякому путешественнику, бывает наоборот.
Оказывается, вихри политических событий и в этом тихом городе произвели определенные перемены. В частности, многие чиновники, имеющие право нотариально удостоверять различные бумаги, числились, от греха подальше, либо в отставке, либо в бессрочных отпусках.
— Ну, пусть не очень хороший, но хоть какой-нибудь нотариус должен остаться? — спросил Хмурий Несмеянович.
Родственники Тряхона влезли с предложениями — никуда, надо сказать, не годными, потому что, хотя выглядели они вполне прилично, их круг юридических контактов ограничивался тремя-четырьмя кабатчиками, с которыми можно было договориться на выпивку под расписку.
— Цыц, варвары! — важно прикрикнула на них кикиморка и заявила: — Нечего долго думать, идите прямиком к Дивану Дивановичу.
— Точно! — оживились все, а Тряхон хлопнул себя по лбу: — Как я сразу не подумал? Спасибо, дорогая! Ну конечно, к Дивану Дивановичу, и никуда больше!
— Кто он такой? — спросил Тучко.
— Как! Вы не знаете Дивана Дивановича?
— Ну, мы же не местные, — пожал плечами Персефоний.
— Оно, конечно, так… и все-таки! Такая личность… и ученостью, и обхождением известен… Да что там долго говорить, Диван Диванович — прекрасный человек! Просто слов не находится, чтобы описать со всей подробностью. А кабы и нашлись — что веры словам? Это уж, милостивые государи, ни в каких даже аргументах не нуждается, а просто несомненный факт: Диван Диванович — прекрасный человек и истинное украшение общества.
— А какая у него бекеша! — не выдержал один из его родственников.
И тут уж всех домовых прорвало: перебивая друг друга, они принялись шумно излагать какие-то мало связанные друг с другом факты, долженствующие подтвердить высокий статус Дивана Дивановича. Особенно упирали на то, какой протопоп его хвалил, какой комиссар у него ужинал и какой городничий у него табачком одалживался, а среди этого всплыли зачем-то дыни, поедаемые фигурантом не то в огромных количествах, не то каким-то особенным способом, а каким — ни Персефоний, ни Тучко, разумеется, и не попытались понять.
— Так он, Диван Диванович, что же, нотариус? — сумел вставить вопрос Хмурий Несмеянович.
— Нет! Ну что вы! — понеслось ему в ответ со всех сторон. — Это один из домовых его чудного жилища нотариусом подрабатывает…
Наконец, прибегнув уже к командному голосу, Хмурию Несмеяновичу удалось установить, в каком направлении и по каким приметам следует искать дом Дивана Дивановича. Получив необходимую информацию, путники поспешно распрощались с услужливыми домовиками и покинули лавку.
— Ну вот, корнет, — усилием воли возвращая себе бодрость духа, сказал Тучко, у которого в ушах все еще звенел восторженный гимн жемчужине общества. — Что-что, а нотариуса сыскать везде можно. Фу-ты, ну-ты, эким тебя франтом сделали! — не удержался он от замечания, когда Персефоний занял место рядом с ним на передке.
Повозка вновь пошла петлять между плетней. Вот показался впереди искомый дом. Он и впрямь был примечателен — мимо не проедешь. Строго говоря, само жилище совершенно терялось среди бесчисленных приросших к нему сараев, клетей и прочих пристроев, крытых, заодно с центральным строением, камышом. Быть может, когда-то он и поражал воображение живописностью или оригинальностью архитектурного замысла. Быть может, даже навевал какие-нибудь приятные ассоциации. Но ныне и сад был запущен, и крыша давно не чинилась, так что при взгляде со стороны дом изрядно напоминал сложенные кривой пирамидой коровьи лепешки среди жухлой травы.
На поднятый собаками лай вышли сразу трое домовых с хмурыми лицами. Внимательно осмотрев приезжих, расспросив их и убедившись, что в брике никого больше нет, они открыли сбитые из жердин воротца и впустили повозку во двор.
— Милости просим, — без всякой охоты пригласил один из них.
Явное недружелюбие со стороны хозяев смутило Персефония, но Тучко только чуть усмехнулся и решительно шагнул в указанную дверь.
Внутри, впрочем, самоуверенный вид на секунду покинул его. В комнатке, где оказались они с упырем, собралась вся ночная челядь: старый домовой с бородищей до полу, четверо его сыновей, восемь внуков; также братья-овинники средних лет в количестве трех штук; а еще пожилой банник со своей кикиморой, отличавшейся ростом и мужеподобной внешностью, и с сыном, который явно пошел в мать. Выражение лиц заставляло вспомнить недавние кровавые события в лионебергском предместье, к тому же вся компания была неплохо вооружена; под бородой старика даже кольчуга поблескивала.