людьми, подготовлявшими распорядок завтрашних похорон.
— Помню, Гиляй! Меня поразили его глаза, которые одновременно отражали и душевную теплоту, и огромную силу воли, — ответила Марья Ивановна.
— Пылающий жар души и не знающая колебаний сталь воли, — заметил Владимир Алексеевич. — Такое впечатление оставлял во мне Бауман при каждой встрече с ним. Мне крепко запали в память его слова: «Меньше надо писать о делах, которые собираемся делать, и больше, вернее, напряженнее и сосредоточеннее наши дела делать!»
С раннего утра в день похорон Гиляровский ушел из дому и был на улицах Москвы. Возвращаясь домой, Гиляровский вместе с другими попал под обстрел полиции, устроившей засаду за оградой университета.
Запомнился один вечер в Столешниках в самом конце октября, когда Гиляровский принес первый номер вышедшей в этот день в Петербурге газеты «Новая жизнь». Вслух были прочитаны статьи, вызвавшие ряд живых откликов, восклицаний.
— Молодец Алексей (Горький), быстро сумел собрать надлежащих людей вокруг нужного дела! — сказал Гиляровский.
Через несколько дней, кажется в начале ноября, внимание столешниковцев привлек петербургский выпуск «Известий Совета рабочих депутатов». Газета была отпечатана в типографии «Нового времени».
— Хотел бы я посмотреть выражение лица Алексея Сергеевича Суворина, — говорил Владимир Алексеевич, — когда он просматривал строки революционной газеты, отпечатанной в его типографии.
— Едва ли ему принадлежат слова, недавно напечатанные в «Новом времени»: «Это не пожар, но несомненный поджог, это не революция, но уже пролог к революции!» — вставил в разговор С. Яблоновский.
Конец ноября прошел в обстановке продолжающегося накала революционных настроений в стране. Первые декабрьские дни принесли новые забастовки на большинстве заводов Москвы. Газеты публиковали обращения партий к населению не платить государству налогов, за что были немедленно закрыты. Присланный из Петербурга адмирал Дубасов сосредоточил в своих руках всю военную и административную власть в городе.
В ночь на 6 декабря в Столешниках уже был известен текст постановления о начале с 7 декабря всеобщей стачки с переводом ее в вооруженное восстание. — Приказ о наступлении опубликован, — сказал, вернувшись домой с набранным в гранках постановлением, Гиляровский. — Завтра начало решительной схватки!
Позднее стало известно о приостановке движения на всех железных дорогах, кроме Николаевской, о закрытии большинства магазинов, о прекращении работы трамваев и конки. Вскоре Гиляровский стал очевидцем драматических эпизодов при осаде театра «Аквариум» на Садовой, где правительственные войска безуспешно попытались захватить революционных дружинников. 9-го вечером Гиляровский подробно рассказывал об орудийном обстреле училища Фидлера, где стойко держались дружинники. Владимир Алексеевич внимательно всматривался в углубляющуюся схватку и торопливо заносил все виденное в свои записные книжки.
В Москве прекратили работать заводы, учреждения. Газеты не выходили, телефонная связь с Петербургом для частного пользования была прервана. Москва и в центре и на окраинах казалась обезлюдевшим городом. Только изредка погромыхивали по мостовой металлические ободья извозчичьих пролеток, только беспорядочная стрельба и одиночные выстрелы нарушали непривычную для Москвы тишину.
С каждым днем усиливался накал борьбы. Строились баррикады у Никитских ворот, на Садовой, в Долгоруковском переулке и других районах Москвы. Кто-то из участников собрания штаба боевых дружин в Народном доме на Введенской площади пришел в Столешники рассказать о происходившем. Забежавшие в Столешники студенты рассказали о том, как был свален вагон конки для баррикад на Садовой и как им в этом деловито и хозяйски помогали солидные дворники близлежащих домов. В другом месте двое полицейских подсказали восставшим, где во дворах лежат доски и пустые ящики, очень нужные для сооружения баррикад. Наборщики из типографии И. Д. Сытина поделились впечатлениями о разрушениях в недавно отстроенном великолепном здании типографии на Пятницкой, у Серпуховской площади.
14 декабря стало известно, что в Москву прибыли из Петербурга по вызову Дубасова войска под командованием полковника Мина. Они должны были усмирить волнения, подавить восставших. Одновременно железнодорожники — друзья дяди Гиляя — сообщили, что из Перервы и Люберец Казанской железной дороги начали собираться в Москву дружинники. Вскоре в районе Пресни запылала мебельная фабрика Шмита, родственника влиятельной фабричной династии Морозовых, и начался артиллерийский обстрел фабрики известного текстильного фабриканта Прохорова.
В эти дни обычное течение жизни в Столешниках приспосабливалось к окружающим условиям. Хозяин с утра исчезал, неожиданно появлялся на несколько минут, возбужденный, возмущенный, переполненный впечатлениями, бегло и торопливо записывал что-то у себя в рабочей комнате и опять исчезал. Большая комната в Столешниках как-то естественно превратилась во временный лазарет. Сначала в Столешники приводили раненых знакомые с семьей Гиляровского студенты, дравшиеся на баррикадах соседних улиц; потом стали приводить раненых и малознакомые люди, узнавшие, что в квартире дяди Гиляя оказывается медицинская помощь. Раненых размещали на диване, на кроватях, на полу, на стульях.
Семья Гиляровского и студенческая молодежь, друзья Надежды Владимировны оказывали раненым помощь, делали перевязки. Тяжелораненые оставались в квартире, а легкораненых через черный ход выводили на улицу, и они шли по домам. В больницы раненых, как правило, не направляли, так как им грозил арест.
Дядя Гиляй заходил в лазарет, ласковой, ободряющей шуткой поднимал настроение раненых. Со свойственным его натуре оптимизмом, он горячо и убежденно утверждал, что самое главное в жизни — не вешать головы, не опускать рук и что «наша в конце концов возьмет верх».
День и ночь на 17 декабря прошли в напряженнейшей обстановке. Вскоре стало ясно, что героическая Пресня залита кровью. Восстание потерпело поражение. Московский градоначальник барон Медем доносил царю: «Мятеж кончается волей мятежников, а к истреблению последних упущен случай».
На улицах замелькали пешеходы, застучали колеса пролеток, заскрипели по снегу полозья санок. Из Столешников разбрелись легкораненые, а остальных с помощью товарищей и друзей стали развозить по домам.
19-го утром Владимир Алексеевич отправился на Пресню — на поля недавних сражений — и, возвратившись, сказал:
— Очистили улицы, сожгли Шмита, наломали дров у Прохорова, но духа не угасили, пламя горит, и Мину его не затушить.
Началась спешная уборка остатков разрушенных баррикад на