Она станет автором своих ролей.
Тогда она еще этого не умела. Да и не была к этому готова: ее актерство еще не вырастало из жизни, даже почти не соприкасалось с нею. У нее была другая внутренняя установка: в кинопавильон она входила как в мир грез. Она была действительно, по словам одного из режиссеров, «сырым материалом».
В принципе, должны существовать в искусстве люди, в профессию которых входило бы умение разглядеть в «сыром материале» его возможности, увидеть сильные стороны таланта, часто упрятанные под шелухой штампов. Они должны быть по-хозяйски рачительными, чтобы все шло в дело и каждое зернышко таланта – прорастало.
Театральный режиссер заинтересован в творческом росте труппы. Он росткам помогает стать талантами. Кто поможет молодому актеру в кино? На Западе у каждого Дэймона и Питта есть умелый импресарио. А у нас и теперь научились раскручивать «звезд» только в шоу-бизнесе – причем ставка не на оригинальность, а на штамп, не на талант, а на внешнюю броскость. Актер кино не имел такой поддержки тогда, не имеет ее и сейчас.
И вот всесоюзно знаменитая Гурченко играет безымянных эпизодических «шансонетку», «буфетчицу», «майора милиции»… Каждая такая роль – один-два съемочных дня. Остальное – молчание. Так продолжалось четыре года. Больничную тишину, воцарившуюся теперь в ее судьбе, первым нарушил не критик и не режиссер: представители этих славных профессий блуждали по иным галактикам в поисках новых звезд. Молчание нарушил собрат по ремеслу. Журнал «Советский экран», выходивший тогда миллионными тиражами, напечатал статью Эраста Гарина. Замечательный мастер, воспитанник легендарной «Фабрики эксцентрического актера» и сам живая легенда нашего кино, своими подслеповатыми глазами первый разглядел главное, на чем замешено дарование молодой актрисы. Он написал о том, что в искусстве всегда дефицитно и чего нельзя упускать так близоруко и бестолково.
– Меня удивляет пренебрежение молодых к фантазированию в образе. Очень часто играют ничем не обогащенное свое неповторимое «я». Гурченко обладает жаждой фантазирования. Она – подлинная актриса перевоплощения. Острая, яркая комедийность и глубокий, сдержанный драматизм – все ей доступно. Прирожденная «лицедейка», как сказали бы в старину… Издержки экранизаций, когда погоня за литературным первоисточником сводит сложные сцены к примитивной информации, безусловно, сковывали одаренную актрису. И тем не менее во всех этих ролях она показала огромные артистические возможности, какие редко соединяются в одном лице. Хочется пожелать Гурченко общения со зрелыми художниками, которым не изменял бы вкус и чувство меры. Хочется увидеть ее на сцене, где ее фантазия, темперамент, своеобразие, редкое свойство «заражать» зрителя могли бы проявиться со всеми нюансами. И конечно, хочется увидеть ее в новых фильмах, которые откроют – я в этом уверен – неизвестные еще нам возможности талантливой актрисы.
Номер журнала с отзывом «самого Гарина!» стал семейной драгоценностью. Он лег в домашний архив рядом с самодельным альбомом, куда Марк Гаврилович Гурченко бережно вклеивал рецензии и фотографии из газет.
И вновь – тишина. Семейный архив казался теперь кладбищем надежд.
Там хранилась вырезка из харьковской газеты «Красное знамя» за 1957 год – земляк-журналист писал ликующе: «Еще недавно Людмила Гурченко была ученицей 6-й средней школы. Она любила петь, танцевать, играть на рояле, аккордеоне. И когда перед нею встал вопрос „кем быть?“, у нее готов был твердый ответ – артисткой. На старших курсах института начались первые съемки в кино. Маленькая роль комсомолки-агитатора в „Дороге правды“, роль Тани Балашовой в картине „Сердце бьется вновь“, а затем – „Карнавальная ночь“!»
На этом – обрыв.
Обрыв жизни – как обрыв ленты в плохом кинозале. Только нельзя крикнуть механику: «Сапожник!» Кто у нас тут механик?
Я сейчас, наверное, нагнетаю, драматизирую: ну что случилось, право же! Поснималась – дай посниматься другим. Сколько людей в искусстве куда-то кануло в расцвете сил – и ничего, искусство живо… Людмиле Гурченко в конечном итоге еще повезло: она снималась, даже слишком много, как считают некоторые. Счастливая судьба, драматизировать ее не нужно.
Драматизирую оттого, что страшно вообразить, что все вдруг кончилось бы тогда на полной и окончательной катастрофе «Гулящей». Не было бы того, что мы называем феноменом Людмилы Гурченко и что так и войдет под этим именем в историю нашего кино.
Могло так случиться? Некоторые считают – не могло: настоящее всегда прорастает.
Но сколько зрительских надежд угасло, сколько актерских имен потерялось на взлете – где они, эти наши былые кумиры? Ведь живы где-то – о чем думают, как себя чувствуют? Мы об этом узнаем только из некрологов: оказалось, вчерашняя красавица, чтоб прожить, мыла полы в подъездах, а вчерашний гений, завоевав мировые экраны, потом таскал ящики с водкой в гастрономе, пока не умер от болезней и тоски.
Не я драматизирую – к сожалению, жизнь.
Невероятно, но факт: чтобы выстоять, в кино нужна вот такая неистовая, сокрушительная жажда творчества, какая вела по жизни нашу Люсю. Нужны ее жесточайшая, не всем понятная самодисциплина и мужество верить в себя, когда все вокруг уже верить перестали. Она «сама себя сделала», и это тоже уникальное свойство ее судьбы и характера:
– Вот так они и шли – дни, потом месяцы, потом годы, а казалось – проходила вечность. А я все ждала и ждала роли, и эта пауза затягивалась и затягивалась. Она меня по-настоящему пугала. Сил тогда было много, и очень хотелось играть! Конечно, были какие-то концерты, выезды, литературные чтения… Я возвращалась из этих поездок переполненная новыми впечатлениями. Куда их деть? Как их выплеснуть? И тогда я стала писать песни…
Это была пустота, которую она отчаянно пыталась заполнить. Кто-то умеет делить свое время на труд и на расслабуху: врач снимет халат и, пообедав, займется футболом или лыжами; продавщица, отдежурив, постарается забыть о толпе покупателей – Люся этого совсем не умела и вне профессии не жила ни секунды. Наблюдала людей, подмечала интересную повадку, эксцентричную манеру, выразительный жест, характерный говорок. Шла – словно танцевала в только ей видимом образе и только ей слышимом ритме. Рассказывая, показывала. Играла беспрерывно, лицедействовала, перевоплощалась, обрушивала на собеседника поток мимолетных зарисовок – была бы публика. Так живописцы прошлого оставляли на салфетках кафе свои наброски – им нужно было писать постоянно. Не для тренажа, не для самовыражения: это такой способ осваивать мир, общаться с ним, функционировать в нем – жить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});