прозвучал треск предохранителя.
Но потом любопытство победило, и мужчина посмотрел на кусочек пластика в своей ладони. Мельком, просто бросил взгляд. Этого оказалось достаточно. Холодное обжигающее металлическое давление курка ослабло. Бандит заморгал глазами и слегка отвел голову, словно в глаза ему бил свет. А потом уставился в Карту, поворачивая рисунок в разные стороны.
— Я тебе заплачу, — по-польски произнес Земба, с трудом выговаривая слова пересохшим горлом. Кровь в висках стучала с такой силой, словно он проглотил собственное сердце. — Проводи нас к оазису. No Afrikaans. Bolando. Polonia. — Он с усилием импровизировал, улыбаясь так, словно на лице была глиняная маска. — Fuck apartheid.
Негр беспомощно опустил руку с оружием. Подняв высоко брови и наморщив лоб, смотрел то на Зембу, то на Карту, и лицо его выражало тяжелый интеллектуальный выбор.
— Поляк? — Он посмотрел на Карту, явно стараясь собраться с мыслями. — Валенса? Валенса хорошо, Валенса — Мандела.
— Yes, — промямлил Земба ошарашенно. Уже что-то. Негр спрятал пистолет в кобуру, потом как-то неуверенно отдал Зембе Карту и вдруг по-приятельски потрепал его по плечу.
Земба уже не видел, ни как главарь орет на своих людей, показывая на стоящую с поднятыми руками дезориентированную команду, ни как негры вдруг опускают оружие и, смеясь, поднимают с земли побитого оператора и отряхивают от пыли его одежду. Он потерял сознание.
— У него было птичье лицо? — спросил Стефан.
— Или маска, или какой-то рисунок на лице. Я не уверен. Было темно. Он выглядел ужасно. Сидел на камне, скорее присел на корточки, но как-то странно. Говорил со мной по-польски.
— Белый?
— Скорее нет. Трудно сказать, я же говорю тебе — я не видел отчетливо, но скорее всего он выглядел как черный, если вообще был человеком.
— А кем еще?
— Не знаю. Я выстрелил в него, и тогда он исчез.
— Если бы ты выстрелил секундой раньше, попал бы прямо в лицо этому черному Яносику. Они как раз в этот момент спустились с дюны, и ты разнес им фару на крыше. Тут бы и сто карт не помогло.
— Господи, нам и так подфартило. Нас могли сжечь. — Крицкий точно не слышал, о чем шел разговор — густой от песка ветер заглушал все. «Ленд-ровер» колыхался, двигаясь за полуторкой несостоявшихся палачей, направляясь в сторону оазиса Ситакве. Звукооператор наклонился в сторону сидящих впереди Стефана и Зембы. У всех тряслись руки, они чувствовали себя слабыми, словно младенцы, потому Крицкий и не удивился тому, что никто не поддерживает разговор. Он отреагировал словесным потоком, в энный раз говоря о том, как им подфартило. Земба молчал, потому что предчувствовал самое ужасное. Умойа Омубе проиграл сражение, но война продолжалась. Что дальше? Метеорит? Гром с ясного неба? Авиакатастрофа? Теперь его ожидала жизнь с оружием в руке, проверка каждого стула и каждого темного угла. Это еще что! Глупости по сравнению с жизнью, которую он вел, когда был заблокирован. А может, крокодилы? Дырявая лодка?
Но ничего из этого не произошло.
— Мы, конечно же, должны провести еще некоторые обследования, — произнес врач ровным, неестественно спокойным голосом. Все в порядке, ты в хороших руках, господин профессор является самым лучшим специалистом, и это очень дорогая клиника. — Однако я хотел бы поговорить с вашей женой.
В первый момент было такое чувство, как тогда, когда ты посреди Калахари встретился лицом к лицу со своим заклятым врагом, со своей немесидой. Как тогда, когда несколько предназначенных для него рубашек смертника из старых покрышек с грохотом рухнули на рыжий песок пустыни. Как тогда, когда в Сараево он стал личной целью сербского снайпера. Как тогда, когда над Конго заглох мотор допотопной «сессны» и самолет начал просто с боковым ветром лететь в сторону водопада Кириньяга. Это как кипятком в лицо — лед во внутренностях и внезапно оцепеневшая кожа. Тот миг, когда разум уже знает, а душа все еще надеется. Минута, когда врач уже не хочет разговаривать с тобой, а хочет побеседовать с твоей женой, потому что ты уже перестал быть человеком. Ты стал мясом на операционном столе, которое потрошат, шпигуют реактивами, перевозят как предмет. Мясо не имеет права ни жить, ни иметь человеческое достоинство. Оно должно лежать на полке и безразлично ждать следующих манипуляций. Зембе казалось, что он должен услышать язвительный свист зулусского демона, который теперь представлялся далеким и неимоверно экзотическим. Смерть от руки взбунтовавшегося бантустана или от пули снайпера вдруг показалась притягательной, но было уже слишком поздно, он превратился в больничное мясо. Предметом тяжелой неблагодарной работы санитарок.
— Я бы хотел, чтобы вы сначала поговорили со мной. Я взрослый.
— Пока еще ничего определенного…
— Но моей жене вы, господин профессор, хотите что-то сказать. Я плачу´ вам достаточно, чтобы услышать несколько правдивых и искренних слов.
— Да, но… Конечно же. Пока ничего определенного, но у вас очень сильный скачок, более девяноста, опухшие лимфатические узлы. Постоянно повышенная температура, сухой кашель, вы харкаете кровью, ну, и рентген, и томограф… одним словом, у вас нет никакой африканской болезни. Мы исключили СПИД, лихорадку Эбола, сепсис, Марбургскую болезнь, чуму и другие. Опасаюсь, что у вас новообразование в легких. Все указывает на то, что состояние неоперабельное. Мне очень жаль.
Конечно же. Ему очень жаль, а я умираю. Умираю. Не хотел умереть в пустыне, так умру на больничной койке, лишенный человеческого достоинства, голый, обосранный и скулящий от боли. Можешь послать в жопу всех самых лучших специалистов. Рак легких — это приговор, и вы прекрасно это знаете. Господи, мои легкие загнивают! Смерть.
Дальше как в учебнике. Сначала бунт. Бешеный спор с Богом, пена у рта, истерия. Усмиряющие боль наркотики. Вода. Потом отчаяние. Черные, полные слез, боли и разрывающей душу печали дни, от которых несло могильным смрадом. Уходящие в бесконечность, находящиеся где-то между бегством и очередными манипуляциями, болезненными и отвратительными. Потом безразличие и глухая депрессивная беспомощность. А потом больницы было уже не избежать.
Он и вправду стал мясом. Безразлично смотрел в потолок, слушая шаги в коридоре, последние бессонные дни проходили в невыносимо долго тянущихся приступах ужасной боли, которая превращала Зембу в кусающееся животное. Когда его навещали, это было похоже на какие-то растянувшиеся в бесконечность поминки. Родители упрекали в том, что он курил, и рекомендовали все новых врачей. Детям было скучно, и они баловались. Они были ходячим воплощением жизни, и, глядя на них, сердце обливалось кровью. Оля была красива как никогда, и ему хотелось выть, глядя на нее. Она существовала в мире и была человеком. Он