— Какой ты пролетарий, Медведков, — сказал он устало. — Прыщ ты на теле рабочего класса. А за демагогию, за неправомерное употребление не относящихся к тебе высоких понятий, тобою обмаранных, я тебе дополнительно впаяю что смогу. Побитые товарищу интеллигенту очки возместишь из своего кармана. И вообще у нас с тобой разговор нынче предстоит особый!
— Товарищ майор! — благородно вмешался Вольф. — Я хотел бы сделать заявление. — При этом его внутреннему видению неотступно являлся прекрасный лик рыдающей Анжелики.
— Лейтенант, — поправил его Избушкин. — Слушаю вас, товарищ потерпевший.
— Лично я не имею к гражданину Медведкову никаких претензий. Потому прошу освободить его из-под стражи.
— Дает интеллигент! — изумился Медведков.
— Это дело вашей совести, — мрачно сказал Избушкин. — Зато у государства есть претензии к гражданину Медведкову, и немалые. Так что все свободны, товарищи, повестки вам будут разосланы. Медведков, я отпустил только товарищей, а ты у нас нынче гражданин, потому сядь, где сидел!.
Потрясенный Вольф поплелся домой. Его жизненный вектор, сильно погнутый в результате недавних событий, уже не смотрел вперед, в будущее, горделиво и самоуверенно, а нелепо болтался и дребезжал. Внутри у Вольфа установилась странная холодная пустота, и эта пустота время от времени гнусно екала. Саднила рассаженная шершавым медведковским кулаком бровь. Окружающий мир без темных очков с диоптриями казался пугающе размытым, иррациональным. «Сбили с лошадки шоры, — горько думал Вольф, карабкаясь на свой этаж. — А лошадка и дорогу потеряла». Под ногами хрустели стеклянные брызги. Хрустело само пространство-время, недавно еще привычно четкое, понятное во всех его измерениях, обжитое, а теперь вдребезги разбитое грубым вторжением чуждой, потусторонней реальности.
У двери Вольф пошарил в карманах… и не обнаружил там ключей. Подобного с ним отроду не бывало. Чтобы выйти из дома и забыть ключи!. Да ведь покуда он играл в графа Монте-Кристо в участке, у него из квартиры все вынесли! Мебель, утварь, тряпки, деньги — черт с ними, но книги и компьютер с памятью, которая уже давно была частью памяти самого Вольфа!. Обливаясь холодным потом, Вольф толкнул дверь — та легко подалась. Он ринулся вперед, изнывая от предчувствий.
Все осталось на привычных местах. Книги в стеллажах, компьютер на столе. Раскуроченный прибор Дедушева был рассеян по полу, кинескоп валялся в углу, зловеще мигая. Вольф достал из ящика стола запасные очки, приладил их на нос… В кресле у журнального столика очень неудобно, скованно, зажато сидела Анжелика.
Поскольку регламентирующая программа в мозгу Вольфа засбоила капитально и, судя по всему, надолго, он не нашелся, что сказать, и самым дурацким образом остолбенел с открытым ртом.
— У вас была незаперта дверь, — промолвила Анжелика низким, чуть хрипловатым голосом. — Я решила присмотреть за квартирой до вашего возвращения. Теперь вы появились, и я ухожу.
Она начала высвобождаться из своей сдавленной позы — словно античная статуя из бесформенного куска мрамора. Екающая пустота внутри Вольфа понемногу заполнялась чем-то густым и теплым, а сам он, ощущая противоестественную слабость в коленях, сползал вдоль стены на случившуюся весьма кстати банкетку. Не окажись банкетки — так и стек бы прямиком на пол.
— Вы… очень красивая, — пробормотал он. — Вы хотя бы подозреваете об этом?
— Подозреваю, — престо сказала Анжелика. — У вас много книг. Я уже отвыкла от такого количества. Винер, «Кибернетика и обществе»… Тьюринг… Глушков… Лем… Когда-то я читала все это. Когда-то… тысячу лет назад, — она провела пальцем по пыльным корешкам. — Вы давно их не доставали. Почему?
— Это… — произнес Вольф, не отрывая от нее взгляда. Ему не хотелось говорить о книгах. В голову лезли совершенно иные вещи. — Это базис. Фундамент. А я давно уже возвожу свои стены.
— Мне не пришлось достроить даже фундамент, — продолжала Анжелика. — Четвертый курс университета. Случайная встреча. Пылкая, вулканическая любовь с первого взгляда. Пусть все летит в тартарары, с милым рай и в шалаше!. И вот я здесь, в шалаше — и милый бродит где-то рядом. Да только рай не удался.
— Почему так обреченно, Анжелика? Все еще можно исправить.
— Кино, — усмехнулась она. — Или дешевая производственная проза из толстых периферийных журналов. Ничего и никогда нельзя исправить. Для этого нужно вернуться в свою молодость, а машина времени пока еще но придумана. Мне уже двадцать восемь. Студентка из меня не получится — я не хочу знаний. Я разучилась их хотеть. Зато я научилась обвешивать покупателей, зажимать сдачу и припрятывать кой-чего для дома, для семьи. И ругаться с целым светом — с теми же покупателями, с грузчиками, с завсекцией. Вот это наука, ни в одном университете ее не преподают!. Зачем я говорю это вам? Наверное, потому, что мы сосуществуем в параллельных пространствах, которые никогда не пересекутся. Вы чужой, вы из антимира. Сегодня какое-то совершенно ненормальное воскресенье. Но завтра будет обычный понедельник, и все пойдет по старой накатанной колее. Вы умчитесь по своей трассе в антимир, а я поковыляю по своему бездорожью в постылый, провонявший овощной гнилью магазинишко. И вы забудете мои слова, да и меня тоже. А мне будет легче: я на миг соприкоснулась с тем, что когда-то потеряла. Побывала в своем пространстве… куда уже больше ни ногой.
— Вы любите его?
— Люблю? Иногда я мечтаю, чтобы кто-нибудь из нас умер. Но ничего не происходит, и не произойдет. Он даже в тюрьму угодить не способен, не тот склад характера. Он у меня прирожденный мелкий хулиган. Вечером он вернется из участка, повалится мне в ноги, будет каяться, клясться, что с понедельника все пойдет иначе, будет просить прощения. И я его прощу. Что же мне с ним делать еще? А потом наступит понедельник… такой же, как и все понедельники в этой жизни.
Вольф сидел в своем углу, таращился на Анжелику и понемногу терял остатки рассудка. С каждым мигом она изменялась — прямо на его глазах. И он уже начисто забыл свою обычную отстраненность, замешенную на непреходящем самоанализе, потому что Анжелика была прекрасна и делалась все прекраснее, попирая своей красотой все допустимые пределы совершенства, й ничего не было в ней вульгарного, и встрепанные черные волосы были ей к лицу, и потеки туши на щеках ее не уродовали, и платье вполне уместно не скрывало ее стройных ног. И засбоила вольфовская душа-программа, и увязался в морской узел вольфовский жизненный вектор, и вся эта прежняя ерунда пошла прахом.
— Вы знаете, Анжелика, — проговорил Вольф. — Сегодня с улицы пришли два человека и сказали мне, что я неправильно живу. Я не поверил им, а они мне доказали это как дважды два четыре. Я их прогнал, потому что все равно не поверил. И когда они ушли, жизнь принялась мне вдалбливать их доказательства с бешеной силой. Я даже пострадал, — он осторожно потрогал ссадину, — Все мы живем не очень правильно. У кого-то рассогласование больше, у кого-то меньше. А кто-то, как я, не хочет верить в свою ошибку. И упирается, охраняя вектор своей жизни, устремленный в темноту. В антимир. Потому что привык, потому что удобно!. Человек не может правильно жить в вакууме, в пространстве, не заполненном другими людьми. Обидно, что понял это, когда молодость, в общем-то, миновала, когда на голову рухнул четвертый десяток, и столько лет прошло впустую. Нет, разумеется, что-то сделано, что-то достигнуто — но какой ценой! И цена высока не столько для тебя самого, сколько для окружающих. У меня нет друзей. У меня есть только оппоненты!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});