сосредоточиться только на формальных взаимоотношениях. Но и помимо логики математической самая форма изложения новой лингвистики стала отличаться злоупотреблением всякого рода математических обозначений, рассчитанных на отвлечение от всякого содержания и на замену конкретной мысли только составляющими ее внешними отношениями. Получилась полная противоположность того, к чему первоначально стремилась структурная лингвистика и ради чего она, собственно говоря, и возникла. Так, звуковая сторона языка у многих структуралистов получила не только самостоятельное, но и абсолютное значение, за пределы которого уже запрещалось выходить. Казалось бы, четко выраженная звуковая модель как раз и должна была бы помогать изучению языка в целом. Но язык в целом предполагал изучение слова со всеми его смысловыми функциями, а изучение лексики и грамматики, как стали думать многие, мешает структурной фонетике и даже делает ее невозможной. Для новой науки о речевом звучании придумали даже новое название «
фонология», резко отличая ее от традиционной фонетики. Однако воздержимся от этих слишком далеко идущих увлечений и попробуем формулировать то, чем действительно богата фонология в сравнении с фонетикой, и чем богата структурная грамматика в отличие от традиционной.
Наблюдая речевой поток в его непосредственной данности, мы действительно почти всегда стремимся усвоить его внутренний смысл и очень редко изучаем его как таковой. Только в исключительных случаях, например, слушая актера или декламатора или какие-нибудь аналогичные звуковые явления в бытовой речи, мы следим за самим произношением; но и тут конечной целью является для нас понимание смысла произносимых слов или, так сказать, поведение того, кого мы слушаем. Однако займем такую, отнюдь не единственную, а только предварительную позицию: мы слушаем речь говорящего, но не поддаемся ни ее безразличной и нерасчлененной текучести, ни тому внутреннему смыслу, который она имеет своею целью выразить. Другими словами, будем слышать произносимую речь в ее расчлененном построении, в ее не сумбурной, но конструктивной форме, отнюдь не отказываясь от ее смыслового понимания, если оно для чего-нибудь пригодится. Заняв такую позицию, при своем слушании произносимой речи мы сразу же начинаем убеждаться, что эта фонологическая речь полна самых разнообразных и притом весьма оригинальных структур, что она, не будучи ни сумбурным звуковым континуумом, ни чистой языковой семантикой, является вполне самостоятельным предметом исследования и поражает нас наличием всякого рода неожиданных и в то же время весьма точных закономерностей.
Не существует никакой бесформенности и никакой неопределенности в абсолютном смысле нигде и ни в чем. Когда мы стоим на берегу во время морской бури, то, не гоняясь за точностью выражений, мы можем сказать, что море имеет бесформенный вид. На самом же деле морские волны во время бури имеют только другую форму в сравнении с морем в тихую погоду. И если художник захотел бы изобразить на своей картине весь этот хаос морской бури, он должен был бы избрать не какие попало краски и формы, но – очень определенные, а именно те, которые дали бы ему возможность изобразить бурю на море. Мы часто употребляем выражения вроде «бесформенная куча песка» или «хаотическое нагромождение туч во время грозы». Однако наша бесформенная куча песка имеет вполне определенные размеры, вполне определенный вид и ничего хаотического в себе не содержит. Если композитор изображает в своей музыке какой-нибудь дикий и первобытный оргиазм, то и здесь художник дает только иное направление музыкальным формам и краскам, чем для спокойной музыки, а вовсе не отбрасывает всякую их форму или направление. Поэтому, как бы сумбурно и случайно ни звучала человеческая речь, в ней всегда можно найти те или иные закономерности, которые делают ее именно такой, а не иной. Вот эти же закономерности, точно сформулированные и построенные, как раз и являются моделью данного звучания. Не уловив эту модель в том или ином речевом потоке, мы не сможем понять этот поток ни как правильный, ни как неправильный, ни как ясный и простой, ни как сумбурный и нагроможденный.
Другими словами, теория звуковых моделей впервые дает возможность различать в речевом потоке его реальную или слышимую сторону и его сторону идеальную или закономерную. Теория звуковых моделей учит нас понимать речевой поток не однопланово, не как пустую неопределенность беспорядочных звуков и шумов, но как нечто конструктивно определенное, как нечто расчлененное и объединенное, как нечто построенное и упорядоченное. Звуки и шумы речевого потока могут выступать с разной степенью и с разными качествами своего оформления. Но как бы они ни выступали, для фонолога они всегда предстают как бы пластически, как бы скульптурно. Но, конечно, нужно уметь дать соответствующее описание беспорядочному течению речи. Надо уметь подмечать все малейшие паузы, разделяющие разные комплексы звуков, все их мелодическое строение, всякую малейшую их интонацию. Теория звуковых моделей имеет то практическое значение, что она дает нам культуру слушания речевого потока и приучает находить в речевом потоке проявление тех или иных закономерностей (покамест еще не чисто смысловых, но только звуковых). Правда, такого рода теория звуковых моделей находится еще в состоянии зародыша; и языковеду нужно очень много работать над четким различением звуков и над умением научно и раздельно воспроизводить то, что в речевом потоке часто звучит беспорядочно и нерасчлененно.
Пластика речи и ее внутренний смысл
Было бы, однако, пустым формализмом заниматься изучением речевого потока без учета того решающего обстоятельства, что этот речевой поток еще не есть весь язык человека, а только его максимально внешняя сторона. Забывать, что язык есть орудие человеческого общения, это значит игнорировать и аннулировать все научное значение фонологии. Звуки речи существуют у человека для того, чтобы выражать ими свое внутреннее состояние, свое сознание или бессознательное, свои мысли или чувства со всеми их оттенками и тенденциями. В своем речевом потоке индивидуально человек выражает как лично себя, так и свою общественную принадлежность, свое сословие, свой класс, свое историческое положение.
Кто помнит старую русскую аристократию, тот прекрасно представляет себе ее небрежно фонетическое произношение, французскую назализацию и закрытые гласные в конце слова, ее английские интонации и произношение почти с закрытыми губами. Кто встречался с купеческим миром, тот прекрасно представляет себе ее громкое произношение слов с широко раскрытым ртом; духовенство же часто не делало никакой редукции в послеударных слогах. Фонология должна уметь раскрыть и описать речевой поток спокойного холодного дельца, нервной и истеричной женщины, восторженного поклонника искусства и трезвого прозаика обыденной жизни. У Тургенева в «Отцах и детях» одно действующее лицо, а именно Павел Петрович Кирсанов, произносит слово «принцип» почти по-французски – «принсип» (можно было бы сказать даже «прэнсип»); другое же лицо,