Чтобы бойцы не перепились, подписали: С2Н5(ОН), надеясь, что бойцы химию знают слабо. Наутро все были «в стельку». Чапаев растормошил одного и спрашивает:
— Как нашли?
— Да просто. Искали мы, искали, вдруг смотрим — что-то на цистерне написано, а в скобочках: ОН. Попробовали — точно он!
Штирлиц:
Мюллер вызывает Штирлица и говорит: «Завтра коммунистический субботник, явка обязательна». Штирлиц отвечает: «Есть» — и понимает, что провалился. Он садится за стол и, не замечая удивленного взгляда Мюллера, пишет: «Я, штандартенфюрер фон Штирлиц, на самом деле являюсь советским разведчиком». Мюллер, прочитав этот рапорт, звонит Шелленбергу и говорит: «Вальтер, зайдите, посмотрите, что ваши люди придумывают, лишь бы на субботник не ходить».
Брежнев:
В кремлевском коридоре чиновник встречается с Брежневым:
— Христос воскресе, Леонид Ильич!
— Спасибо, мне уже доложили.
Горбачев:
Идет социологическое исследование. У бабули спрашивают:
— Как вы думаете, кто эту перестройку придумал — ученые или Горбачев?
— Конечно, Горбачев.
— А почему?
— Потому что ученые сначала бы на животных опыты провели.
Герои сегодняшних анекдотов
Путин:
Путин со спикерами Грызловым и Мироновым приходят в ресторан.
— Я буду есть мясо, — говорит Путин официанту.
— А овощи? — спрашивает тот.
— Овощи тоже будут мясо.
Ющенко:
Путин жарит на вертеле Ющенко. Лукашенко волнуется: «Зачем так быстро вращаете?» — «Потому что если вращать медленно, он уголь ворует».
Лукашенко:
Президент Лукашенко издал указ, по которому баллотироваться в президенты может только человек со стажем работы в президентах не менее 5 лет.
Буш:
Возвращается Буш из Европы в США. Долго летит, устал. Пришел в кабину летчиков, спрашивает: «Скоро долетим?» — «Минут через 15, если на то будет воля Аллаха».
Саакашвили:
Подходят к висящему на стене распятию президенты Буш, Путин и Саакашвили.
Буш: В чем мое счастье, Господи?
Иисус: Америка сейчас великая страна. Вы являетесь гарантом спокойствия всего мира. И ты — глава этой страны. Вот твое счастье!
Путин: А в чем мое счастье, Господи?
Иисус: У России огромный потенциал. Русский народ еще скажет свое слово в этом мире. И ты управляешь этой страной. Вот твое счастье!
Саакашвили: А мое счастье в чем?
Иисус: А твое счастье в том, что у меня руки прибиты!!!
10 октября 2006 года
Дмитрий Быков
Гулливер — это чайка, набитая требухой
280 лет назад была издана одна из самых важных книг в мировой литературе, эталонное сатирическое произведение, на котором так легко и наглядно демонстрируется людское самомнение.
Лестная самоидентификация человечества
Самой популярной частью «Путешествий Гулливера», сочиненных пятидесятилетним деканом собора св. Патрика, стала первая — о посещении Лилипутии. Имя Гулливера сделалось нарицательным — он олицетворяет великана, а ведь был вполне дюжинным малым.
Гулливер, по замыслу Свифта, — человек вообще, «типичный представитель», подвергаемый самым разным испытаниям: в Лилипутии его испытывают миниатюрностью окружающих и ничтожностью их проблем, в Бробдингнегге он оказывается среди великанов и сам чувствует себя вошью. В королевстве Лапуту он обитает среди духовной и интеллектуальной элиты, вознесенной над прочими столь высоко, что на земле ей уже не место — она живет на летающем острове и опасается снижаться, чтоб не растерзали. В Лаггнегге его испытывают соблазном бессмертия, демонстрируя потрясенному путешественнику «вечных людей» — струдльбруггов. В царстве гуингмов он окружен лошадьми, использующими людей в качестве тягловой силы, — и люди, как выясняется, не заслуживают ничего другого.
Помещая героя в столь разнообразные обстоятельства, Свифт ненавязчиво подводит своего Абсолютного Человека, со всеми его слабостями и предрассудками, к мысли об изначальной и неистребимой порочности человеческой природы с ее судами, любовью к угнетению и праздности, развратом и корыстолюбием; однако благодарное человечество по-настоящему запомнило из этой книги только историю о великане, окруженном ничтожествами. Вероятно, это наиболее лестная самоидентификация.
Все нехороши, на лошадей одна надежда
Свифт дал едва ли не самый яркий в мировой литературе пример онтологической сатиры — простите за мудреное слово, его в самом деле нечем заменить. Объектом насмешки в книгах этого жанра становятся не социальные условия — они вторичны; не тираны и не сатрапы — они всего лишь люди; автор замахивается на вещи фундаментальные.
Свифт написал чрезвычайно брезгливую книгу. Она проникнута отвращением к физиологии как таковой — не зря Гулливер все время упоминает об отвратительных запахах, окружающих его. Йэху пахнут «смесью лисицы и хорька», воняют груди великанш, зловоние царствует над академией в Лагадо, поскольку один из тамошних ученых работает над обратным превращением дерьма в пищу…
Распадом, нечистоплотностью и безумием разит от струдльбруггов, воплотивших вековую мечту человечества о бессмертии: бессмертие оборачивается маразмом. Лучшего лекарства от страха смерти еще не придумано: помнится, лет в пятнадцать-шестнадцать меня очень мучила эта мировая несправедливость — всеобщая конечность, обреченность; своевременно перечитанная третья часть «Путешествий» вернула мне оптимизм.
Какое там бессмертие, если это бессмертие глупости, пошлости, трусости — всего человеческого! Стоит ли бояться смерти, когда такова жизнь! Не скажу, что это универсальное средство, но радикальное: юность вообще склонна к мизантропии, так что Свифт, безусловно, писатель молодых. Все нехороши, на лошадей одна надежда.
Именно молодым — от страха перед бесконечно притягательным и столь же опасным миром секса — свойственно подчас несколько истерическое пуританство, Свифт и здесь подходит — он питает такое же отвращение к любому соитию, не ведущему к оплодотворению.
Гуингмы зачинают единственного ребенка и после этого от половой жизни отказываются; 160 лет спустя Толстой в «Крейцеровой сонате» тоже ставил животных в пример человечеству — они, мол, занимаются этою гадостью раз в год и по необходимости…
Интеллигенции действительно лучше летать
Не сказать, чтобы Свифта так уж отвращали все люди. В образе лапутского королевства он попытался изобразить некую идеократию — власть мыслителей, исследователей, мудрецов; вся власть в Лапуту находится на летающем острове, который лишь очень редко и в случае крайней необходимости опускается на подданных, и то ненадолго. Это такой метод подавления восстаний — шлепнуться на восставших, сровняв их с землей, и тут же взлететь опять.
Я не думаю, что советские толкователи, рассматривавшие всю лапутскую часть «Путешествий» как злую сатиру на английскую власть, были так уж близки к истине: скорее, тут речь идет как раз об идеальных властителях, которым, однако, опасно чересчур приближаться к народу. Народ, как сказано в «Путешествиях», может их притянуть — тогда они рухнут и костей не соберут; плавное снижение не всегда возможно… В идеократиях и бюрократиях вроде советской сближение народа с властью действительно чревато катастрофой — тут Свифт оказался пророком.
Интеллигенции действительно лучше летать над миром на своем алмазном острове — снижаясь, она неизбежно падает. Не знаю, насколько такое прочтение близко к свифтовскому замыслу, но российская история наводит именно на эту трактовку.
То, что Гулливер после путешествий тяготится людским обществом и живет затворником, вполне естественно: как Журден, не догадывавшийся о своей способности говорить прозой, он и понятия не имел о своей принадлежности к самым грязным, ленивым и опасным животным. Ему казалось, что он такой, как надо. Увидавши таких, как надо, — чудных, благородных гуингмов, решительно не способных взять в толк, зачем нужен порох, — он осознал свою близость к зловонным и трусливым йэху, и представление о собственной значимости немедленно покинуло его.
Свифт постепенно впадает в безумие
Свифт, в общем, наглядно изображает развитие всякого честного интеллектуала: начинает он с догадки о своем величии, с ощущения, что все вокруг лилипуты и проблемы у них лилипутские. Чуть подросши, наш герой понимает, что он не более чем игрушка обстоятельств (как и Гулливер был игрушкой славной, но слишком большой девочки Глюмдальклич). Еще позже, в расцвете прекрасной зрелости, герой догадывается, что человек-то он нормальный, не хуже прочих, — но вот сближаться с этими прочими ему не нужно: делиться знаниями бессмысленно, из обмена опытом выходит одна профанация вроде Лагадской академии, взаимопонимание обманчиво, жить надо на собственном острове.