Читать интересную книгу Затаенная боль. Дневник психоаналитика - Каролин Эльячефф

Раньше у нас была спальня, где было чересчур жарко, тридцать градусов. Как раз тогда он и начал мурлыкать. Еще там пахло лекарствами. Все три мальчика нервные, как их отец. А я мягкая. Когда Матиас приходит домой, он сразу становится другим, я сажаю его на горшок перед телевизором, и он сидит десять, тридцать минут…

Матиас берет мать за руку и тянет ее к двери. Родители дают согласие на то, что я продолжу заниматься Матиасом, «раз это хорошо для него». После этого мы расстаемся.

Благодаря этой встрече я узнала много нового. Но, может быть, мне стоило встретиться с родителями Матиаса значительно раньше? Возможно, я должна была проявить настойчивость, к примеру, написать им письмо, а не просто передать через сотрудницу социальной службы, что они могут прийти ко мне, если пожелают? С другой стороны, меня неприятно удивляло, что, дав согласие на мои сеансы, они ни разу не поинтересовались у меня, как идут дела у их сына. Поэтому я предпочла подождать, когда они сами изъявят желание встретиться со мной, что и произошло спустя несколько месяцев после начала курса.

Во время разговора с ними я услышала много неожиданного, хотя какие-то сведения лишь подтвердили мои собственные выводы и наблюдения. Родители Матиаса говорили одинаково невыразительно и монотонно, когда рассказывали о детях, своих родителях и о себе. Вяло опустившись на стулья, они уже почти не двигались и даже не жестикулировали, а с помощью самых примитивных слов просто-напросто перечисляли события своей жизни. Говоря о старшем сыне, отец, чтобы объяснить его отклонения, сказал лишь, что он «слишком много ему позволял». Среднего он назвал дебилом, которому нужно помочь. Матиаса отец считает самым умным из сыновей и похожим на деда по отцовской линии, то есть все-таки вписывает его в историю семьи, хотя и признается, что не хотел его рождения.

Но как же они оба преображаются, когда слышат вопрос: кто живет у них в доме? Забыв о том, что там живут их сыновья, они могут наконец-то рассказать, кто действительно живет с ними — это их животные. Контраст просто удивительный! Они оба выпрямляются, их речь полностью меняется, фразы становятся длиннее, они рассказывают забавные истории о своих животных, приписывают им прямо-таки человеческие чувства и сами говорят о них с искренним волнением. О детях они рассказывают с гораздо меньшим чувством, чем о животных. Когда Матиас слышит имена животных, он тоже оживляется и начинает лопотать. Он тоже, как и родители, преображается. В этой семье животные не только имеют свои клички (связанные с какой-нибудь историей, как например Джонни, упавший на гитару), но и свой характер, ум, чувства.

Мать Матиаса, сама назвавшая себя «матерью-кошкой», очень человечно относится к животным, которых она принимает такими, какие они есть. Но эта же мать из класса млекопитающих относится к своим детям, как к предметам, которые находятся полностью в ее власти и которых она безжалостно отталкивает от себя, как только они покидают ее чрево и обретают минимальную автономность. Она единственная, кто в этой семье хочет, чтобы Матиас появился на свет, но при этом думает о смерти (я так и не поняла, о чьей смерти думала она во время беременности — своей или ребенка). Матиас — это «подарок» к ее дню рождения: «Ты же не сделал мне никакого подарка», — говорит она при мне мужу. Вот она и решила отпраздновать свое рождение, родив себе ребенка. Идея преподнести себе ребенка в качестве «подарка» представляется совершенно извращенной, потому что мать при этом полностью перечеркивает роль мужа в его зачатии. Сама же она в полном восторге от этой идеи: ребенок-подарок — это предмет, который принадлежит только ей. Но отрицая наличия отца как производителя, она, заимев этого ребенка, тут же теряет к нему интерес и «нарочно» спихивает его мужу.

Меня удивило также, с какой точностью эта мать, задолго до меня, поставила правильный диагноз и определила причину заболевания своего сына: он мурлычет, чтобы угодить маме-кошке!

Во время моей встречи с родителями Матиаса я не обсуждала с ними вопрос о том, как они относятся к помещению мальчика в ясли. Как я поняла, ясли для них — это место, где Матиас становится «другим». И как только он возвращается в семью, мать стремится сделать его «домашним», приручить (точно также, как дрессируют взятое в дом животное), она старается «переделать» его на свой манер и требует, чтобы он опорожнял желудок, даже не поинтересовавшись, хочет ли он этого, и даже не задумываясь над тем, что заставляет это делать благодаря телевидению, которое занимает в это время его голову.

Восьмой сеанс

Нянечка приносит Матиаса на руках — на сей раз потому, что он крепко спит. Он не спал после полудня и заснул в машине. Нянечка говорит, что он капризничает, ревниво относится к другим детям, с трудом привыкает гулять с детьми в детском саду, куда водят на прогулки ясельных детей, и ни на шаг не отпускает ее от себя. Он падает на землю и колотится головой. Сегодня в десять утра — по дороге в суд — заходили родители Матиаса: они хотят забрать его домой, но не могут это сделать без разрешения судьи.

Я повторяю спящему Матиасу все, что услышала от его нянечки: родители хотят его забрать, но для этого требуется позволение судьи. Затем нянечка рассказывает мне о животных, с которыми Матиас общается, когда попадает домой. В эту минуту Матиас вздрагивает, открывает глаза и тут же снова засыпает.

Стоит ли продолжать прием и говорить что-либо ребенку, если он спит? Можно ли думать, что он способен слушать во сне? Опыты со взрослыми людьми показали, что произносимые вслух слова вписываются в память спящего человека и — при случае — могут ожить в его сознании. То же самое подтверждают и люди, выходящие из коматозного состояния. Франсуаза Дольто уверяла, что спящий ребенок — все равно, что эмбрион, живущий в теле матери: он одновременно и спит и слушает.

Девятый сеанс

Матиас поднимается по лестнице ко мне в кабинет, держась за руку нянечки. Сегодня у нее не так уж много новостей. Она говорит только, что Матиас стал лучше себя вести на прогулках в детском саду. Он по-прежнему настаивает, чтобы во время сеанса она оставалась рядом с ним, и начинает играть с пластилином. Он очень тяжело дышит и снова мурлычет. Я говорю:

«Руками ты работаешь, как мальчик, а горлом издаешь звуки, как котенок». Он слушает меня, высунув язык. Когда я замолкаю, он начинает дышать бесшумно.

Он играет с машинкой и произносит: «ЛУЛУ» (это кличка кошки), затем что-то рисует, но не комментирует своего рисунка. Я называю вслух цвета фломастеров, которыми он пользуется. Он громко повторяет: «оранжевый», «голубой». Матиас произносит:

«оранжевый», «галубой». Он не может произнести «о». Показав на пепельницу, он говорит: «кака». По запаху, который от него идет, я понимаю, что он сделал в штанишки. И, может быть, впервые в жизни этот ребенок ассоциирует слово с делом?

Десятый сеанс

Матиас поднимается ко мне один, с очень решительным видом и держа в руке кусок пирожного, который он нашел в игрушечном грузовичке, пока дожидался приема в зале ожидания. Войдя в кабинет, он показывает пальцем на врача-психоаналитика (которая отсутствовала на предыдущем сеансе) и говорит «балабала». Он то и дело высовывает язык, но дышит практически бесшумно. Он садится, засовывает ластик в бутылочку, добавляет туда несколько крошек от пирожного и закрывает бутылочку.

Я говорю ему: «В такие бутылочки кладут то, что можно есть. Ты высовываешь язык, как ты это делал, когда пил из бутылочки и слушал, как ты пьешь». Он засовывает в бутылочку еще два ластика. А я продолжаю: «Когда мама давала тебе бутылочку, она не знала, что тебе хочется, чтобы она поговорила с тобой». Он прячет язык и закрывает рот. Я говорю: «Ты не ешь пирожное, потому что знаешь, что о пирожном можно сказать какие-то слова. Когда с человеческими детенышами говорят, они при этом сами учатся говорить». В эту минуту пирожное падает на пол, и Матиас очень отчетливо произносит: «Пирожное упало». Я говорю: «Ты сказал человеческие слова, которые все прекрасно поняли. Ты узнал эти слова, слушая, как говорят другие люди». Теперь Матиас берет в руки нож и хочет разрезать пластилин. Я говорю: «Инструмент, который ты взял, имеет свое название — это нож. У каждой вещи есть свое название. С помощью слов можно называть вещи и описывать действия. А еще с помощью слов можно выражать и описывать чувства». Он смотрит на меня, снова высунув язык. При этом он крошит пирожное, но не ест его. Я говорю:

«Тебе не хочется есть. Тебе хочется слов». Он режет пирожное ножом. И глядя на меня, смеется и прячет язык. Перед уходом он самостоятельно собирается и уносит с собой нарезанные им кусочки пирожного.

Этот ребенок, который, как мне не раз говорили, страдал обжорством и в поисках съестного готов был рыться в отбросах, не попробовал очень хорошее пирожное, найденное в зале ожидания. Комментируя ему его собственные действия, я каждый раз подчеркиваю символическое и языковое богатство, с помощью которого можно выразить его действия и чувства. Он в буквальном смысле насыщается моими словами, и его желание общаться значительно сильнее, чем желание есть.