Читать интересную книгу А у нас во дворе - Лариса Миллер

Как я была богата. У меня были бабушка, дедушка. Сегодня есть отчим, которого я называю папой уже тридцать лет. Сегодня он больно ранен маминой смертью. Сегодня он одинок и растерян. Сегодня он спасается хлопотами по раздаче старых вещей. Сегодня он покупает продукты, волнуется за моих детей, занимается географией с моим старшим сыном и ждет нас в гости. Сегодня он единственный человек, которому я могу позвонить в черную минуту и сказать: «Папа, я не могу привыкнуть, что мамы нет, не могу смириться…»

«Ну что делать, деточка, — говорит он мне, плача. — Ну что делать? Я буду помогать тебе чем могу. Все сделаю, но я не могу вернуть тебе маму». Живи долго, папа. Живи долго.

Май 1983 г. * * *

А за окном твоей палатыСлучались дивные закаты,Стояло дерево без кроны,Летали галки и вороны.Начало марта, хмарь, ненастье,И ты мне говорила: «СчастьеСмотреть в окно на стаю эту».Вот счастье есть, а мамы нету.

* * * Маме

Я не прощаюсь с тобой, не прощаюсь,Я то и дело к тебе возвращаюсьУтром и вечером, днем, среди ночи,Выбрав дорогу, какая короче.Я говорю тебе что-то про внуков,Глажу твою исхудавшую руку.Ты говоришь, что ждала и скучала…Наш разговор без конца и начала.

* * *

О память — роскошь и мученье,Мое исполни порученье:Внезапный соверши набегТуда, где прошлогодний снегЕще идет; туда, где мамаЕще жива; где я упрямоНе верю, что она умрет,Где у ворот больничных ледЕще лежит; где до капели,До горя целых две недели.

* * * Маме

Прости меня, что тает лед.Прости меня, что солнце льетНа землю вешний свет, что птицаПоет. Прости, что время длится,Что смех звучит, что вьется следНа той земле, где больше нетТебя. Что в середине маяВсе зацветет. Прости, родная.

Папа Миша

Года в четыре мне очень нравилось играть с фотографией, на которой я, годовалая, сижу на руках у отца. Нравилось мять эту карточку, разглаживать, рисовать на ней цветными карандашами. Фотографию отбирали, но я снова находила ее и мучила.

Дома мне говорили: «Папа Миша пошел на фронт добровольцем. У него было слабое зрение. Он погиб, подорвавшись на мине». «Папа Миша тебя очень любил, — говорила бабушка. — Он держал тебя бережно, как хрустальную вазу. У него были длинные, тонкие, музыкальные пальцы».

Когда я стала старше, то пожалела, что исчеркала фотографию, на которой папа держит меня своими «длинными, тонкими, музыкальными пальцами». Я так долго рассматривала его руки на снимке, что мне начинало казаться, будто пальцы вздрагивают. Интересно было изучать его лицо, коротко стриженные волосы, очки, улыбку, себя в каком-то комбинезоне с пуговками, вазу, зеркало, ковер — весь далекий неведомый фон младенческой, довоенной жизни, в которой папа Миша держал меня как хрустальную вазу и придумывал мне всякие имена: Ларчик-самоварчик, Лариска-матриска, Ларчонок.

Что еще у нас осталось от той жизни? Вот карточка, где мама с папой на Черном море. Это — до меня. Мама в широкополой соломенной шляпе, смуглая, в полосатом купальнике. Папа худой, очкастый. Оба лежат у самого берега и смеются: волны, брызги, морская пена. На карточке застыли потеки и капли светло-зеленой масляной краски. Наверное, следы довоенного ремонта на Большой Полянке, где жила моя семья.

Я подолгу изучала все отцовские фото. Вот маленькое фото на удостоверении газеты «Тагильский рабочий» со штампом 1934 года.

Вот фотография, где он снят в военной форме. Отец сидит, а мама стоит рядом. Они смотрят друг на друга и улыбаются.

Когда я повзрослела, наши книжные шкафы на Полянке стали таинственным миром, в котором я пропадала часами. На форзаце многих книг было написано «М. Миллер».

Эти книги казались мне загадочными, как и все связанное со странными, хотя и привычными словами «папа Миша». Загадочными были «Илиада» и «Одиссея» — толстые, громадные тома с фантастическими картинками; маленькие сборники стихов со странными названиями «Белая стая», «Зеленый Вертоград», «Иверни». Причудливые наименования издательств — ОГИЗ, ГОСЛИТ, ГРИФ, АЛКОНОСТ — только добавляли таинственности книгам. Вот том в темном переплете. На обложке — ни слова. На форзаце сверху — гирлянда роз с шипами, а ниже написано шрифтом с буквой ять: Александр Блок, «Земля в снегу», и совсем внизу — «Третий сборник стихов», изд-во журнала «Золотое руно». В середине страницы была стерта какая-то карандашная надпись. Я долго пыталась прочесть, что там было написано, и наконец разобрала: «Стихи на бумаге. Снегу больше, чем земли, а бумаги — чем стихов». Кто сделал эту надпись и кто стер, я не знаю. Но надпись эта волновала меня в детстве едва ли не больше, чем сами стихи. Хотя и стихи я перечитывала по многу раз, особенно те, рядом с которыми были карандашные пометки: черточки, галочки, скобки. «Ты твердо знаешь, в книгах сказки, а в жизни только проза есть», — читала я строки, отчеркнутые карандашом.

Однажды я увидела драгоценные книги, сложенные штабелями на полу: мама ждала букиниста, чтоб продать кое-что, готовясь к переезду с Полянки. Это было в 1952 году. Я в последний раз листала «Илиаду», «Одиссею», жутковатый альбом Босха, книгу, посвященную не помню какому юбилею Театра сатиры. Я любила ее за обложку, украшенную смеющимися лицами всей труппы. Несколько дней книги лежали на полу, и я присаживалась рядом с ними на корточки и листала, листала…

О папе мне мало рассказывали дома. Я знала, что он любил стихи, что был застенчив, худ и высок, носил очки, которые я пыталась сдернуть с него, когда он брал меня на руки. Он не позволял, и я громко кричала. Тогда, чтоб меня не расстраивать, он специально покупал дешевые чашки и, когда я пыталась сорвать с него очки, подсовывал мне чашку, которую я разбивала вдребезги, визжа от восторга.

Как странно было читать свое имя в его письмах с фронта: «Вот разобьем фашистов, и я вернусь к Ларчонку».

Одно время мне казалось, что папа жив, и я настойчиво вглядывалась в лица прохожих, надеясь увидеть его в толпе. Странно, что мне так не хватало его. Почти ни у кого из девочек нашего класса не было отца. Моя семья была даже больше, чем у многих: мама, бабушка, дедушка. Существовали папины сестры и брат, с которыми мы, правда, виделись редко. И все-таки я ждала отца, искала в толпе, сочиняла истории о нем. Мне не хватало его всегда — и особенно остро, когда случались ссоры в семье, когда маму уволили с работы, когда мы ходили с ней по улицам и читали объявления о найме, когда меня дразнили во дворе…

Я любила бывать в доме отца на Арбате, где после войны жили его родные, в длинном доме с круглой башней — бывшем доме Моссельпрома. Я и сейчас показываю детям этот дом, в котором уже давно не живет никто из моих родственников. «Смотрите, вон дом папы Миши», — говорю я им. Отец мне никогда не снился в детстве и впервые приснился лет пять назад. Мне очень многое хотелось сказать ему, но губы не слушались, потому что нам было отпущено мало времени: он был ранен в висок. Из раны тонкой струйкой шла кровь. Кто-то хлопотал возле него, пытаясь остановить кровь, но кровь шла и шла, и становилось ясно, что рана смертельна. Он был бледен, но безмерно счастлив нашей встрече. Он держал мою руку и спрашивал о чем-то слабым голосом. Я хотела ответить, но внезапно проснулась. Пробуждение было страшным, потому что не стало отца, которого я ждала всю жизнь, дождалась и снова потеряла, так и не успев ничего сказать ему. Этот сон долго не отпускал меня.

И вот, спустя тридцать шесть лет после смерти отца, в 1978 году я случайно встретилась с человеком, который был с отцом на фронте и говорил с ним накануне его гибели. Это был Наум Мельман (Мельников), который до войны тоже учился в Литинституте. Он рассказал мне об отце то, чего я не знала. Он рассказал мне, что познакомился с отцом в Куйбышеве во время войны, что отец рвался на фронт, но его не брали из-за плохого зрения; что ему в конце концов в обход всех комиссий удалось попасть в армейскую газету, где работал Мельман. Отец был помощником ответственного секретаря и большую часть времени проводил в типографии. Работы было много. Когда же выпадала свободная минутка, он любил что-нибудь напевать себе под нос или читать вслух стихи. Стихов он знал великое множество и мог читать их часами. «Жил он стихами и музыкой, а точнее в стихах и музыке, а еще точнее — казалось, и стихи, и музыка писались для него одного», — рассказывал мне Наум Дмитриевич.