Читать интересную книгу Тельняшка математика - Игорь Дуэль

– Р-р-р-аскинулось море ш-ш-широко-ко-ко…

Как ни старается, а никого даже улыбнуться не тянет, но стармех вроде и не замечает этого. Реакцию на его шутки полностью обеспечивает жена. Жмельков еще и не договорил, а она уже смеется. Она никогда не хохочет взахлеб, смеется вежливо и бесстрастно, хотя, несомненно, искренне. Но при этом смех ее мерный, однообразный, всегда выпускается одинаковыми порциями, будто это не живая женщина, а механическая кукла, в которой слова мужа нажимают «кнопку смеха».

Если не считать выходов к столу, стармех из каюты почти не вылазит. Герка и Халин часто хохмят по поводу того, чем они там занимаются с женой. Герка при этом острит не без злости, ибо заботы о машине Жмельков в основном переложил на него. И вахты в рубке, где установлен реверс, прямо отсюда управляющий машиной, по большей части отстаивает один Герка.

Пока это не так уж и тяжело, ибо идти мы будем только в светлое время. Наши штурманы – моряки, потому им не позволено вести суда по рекам ночью.

Кроме капитана, старпома, стармеха, второго механика и меня – матроса, на судне еще два члена экипажа – повариха и радистка. Повариха имеет тот хрестоматийный вид, который обычно ассоциируется с людьми ее профессии. Ей лет под пятьдесят, а весу без малого центнер. Так что в узкие двери кают для команды протискивается с трудом. Радистка же тоща почти неправдоподобно – ходячий скелет. Ребята, глядя на эту пару, сокрушаются: «Эх, сложить бы их вместе, да разделить пополам, два приличных кадра могло бы выйти».

Впрочем, про повариху говорят, что раздобрела она лет пять назад, а плавает в экспедиции чуть ли не два десятилетия. Раньше имела весьма соблазнительный вид. Как рассказывают ребята, прежде муж поварихи после каждого ее возвращения домой под осень устраивал громкие сцены ревности на весь небольшой южный городок, где у них свой дом и хозяйство. Но деньги, заработанные женой на перегоне, принимал, пересчитывал и довольно хмыкал. А потому следующей весной снова отпускал ее в плаванье, давая лишь долгие наставления о том, как себя вести.

Радистку же сама природа создала для неизменного соблюдения «девичьей чести», ибо даже в экспедиции, где мужчины составляют абсолютное большинство, у нее практически нет шансов расстаться с этим даром.

Несмотря на несходство внешнего вида, определившее и несходство судеб, повариха и радистка друг с другом ладят. Они подолгу рассуждают про женскую долю, про то, как варить борщ, консервировать фрукты, шить платья, уберечь от моли шубы, и вместе дружно выполняют все хозяйственные дела. Впрочем, не будь этих забот, радистка бы совсем заскучала от безделья, ибо рация ее понадобится только на морской части перегона, а пока идем по речкам, стоит она, новенькая, ни разу не включенная, и единственная забота, в которой нуждается, – это вытирать с нее пыль дважды в неделю.

При таком раскладе людей в экипаже на мою долю остается одно – общаться с Геркой и Халиным. И я стараюсь освоить их стиль поведения, их шуточки.

Канал вьется перед нами узкой лентой. По обоим его берегам полно отдыхающих. Многие загорают у самой воды. Наш караван идет кильватерной колонной, оттого волна, поднятая головным судном – флагманом, подхлестывается «мошками» и еще усиливается нашим замыкающим «омиком». Словом, большая получается волна. На берег она заползает много дальше волны, поднятой каким-нибудь судном-одиночкой. И смешно смотреть, как наша волна накрывает купальщиц, разомлевших под солнцем у самой кромки берега. Иные не сразу даже понимают, откуда их окатило водой. В бинокль хорошо видно, как дергаются их до этого блаженные физиономии. А потом купальщицы неуклюже, в панической поспешности ползут подальше от воды, но нередко их успевает накрыть вторая волна.

Герка то и дело просит у капитана бинокль и, заранее выбрав объект наблюдения, потешается вовсю. Особенно его развлекают толстухи.

– Посмотри, – кричит он с восторгом Халину, передавая бинокль, – как будут отступать вон те два шмата сала.

– Ах, попочки и в цветочечек блаженно развалились. – Халин ведет нечто вроде репортажа. – Водичка коснулась пяточек. Поднялась к ляжкам! Попочки напряглись! Заюлили, заюлили. Ах, как заюлили! Аж смотреть больно. Встали на карачки, поползли. Ну красота! – Халин быстро отрывает бинокль от глаз: – Глядел бы хоть сутки, да штурвал проклятый!

Капитан подхватывает:

– Штурвал проклятый оставлять нельзя, а то случится что-нибудь такое! – И повторяет, повторяет до бесконечности.

Герка опять изображает пение, Халин – аплодисменты.

– Эх, те бы попочки нам на судно! – говорит Герка. – На всех бы хватило!

Пожалостин продолжает свое:

– Штурвал проклятый оставлять нельзя, а то случится что-нибудь такое!

Наконец он не выдерживает, замолкает, берет бинокль.

Герка спрашивает:

– Что, Борис Викторович, еще одна попка, достойная внимания?

– Створы впереди, – отвечает капитан.

Герка и Халин беззвучно трясутся от хохота, они уже впали в то настроение, когда достаточно палец показать, чтоб ты начал покатываться.

А мне надоело стоять и молчать, надоело быть просто зрителем разыгрывающейся комедии. И я говорю:

– Ну что ж, створы тоже вещь полезная.

Я еще не договорил, а понимаю, что лучше б молчал. Тусклая, никчемная фраза тяжеловесно зависает в воздухе. Герка окатывает меня взглядом, по которому я понимаю, что все это ясно не одному мне.

Надо бы что-то сказать ему в тон. Но что – не могу придумать. В рубке зависает тишина. Мне становится тошно. Выхожу на крыло рубки. Долго стою, греюсь на солнышке, гляжу на березовые рощицы, на воду, убегающую за корму. А когда возвращаюсь в рубку, там снова балаган – хохмят напропалую Герка с Халиным, напевает что-то себе под нос капитан. И мне еще сильнее хочется вписаться в эту веселую, легкую атмосферу. Не получается.

Ловушка для Золушки

На четвертый день после отъезда Ренча в нашей лаборатории появился Большой. Раньше я ни разу не видел его вблизи. Только на общих собраниях – из зала – когда он восседал в президиумах. Начальство обычно без нужды к нам во флигелек не ездило. И уж если собиралось пожаловать, об этом все знали, по крайней мере, за несколько дней.

А тут я сидел один в комнате нашей лаборатории, когда вдруг открылась дверь и на пороге выросла высокая фигура Большого со шляпой в руках.

– Ловко устроились, – сказал Большой весело, – от начальственных глаз подальше – жить спокойнее. А где ваш шеф?

– Марк Ефимович в отпуске, – ответил я, вставая.

– Ах да, – он похлопал себя рукой по лбу. – Сам приказ подписывал и забыл. Склероз. Ну а отдохнуть у вас с дороги можно?

– Конечно, проходите, садитесь.

Он притворил за собой дверь, скинул на стул шуршащий золотистый плащ, мягкую шляпу.

– Значит, пребываете в гордом одиночестве? – спросил он, хоть и шутливо, но строго.

– Остальные работают в библиотеках, дома.

– Понятно. И как такая организация труда – эффективна?

– Да, по-моему, неплохо получается.

Он издал какой-то неопределенный звук и покивал головой, то ли соглашаясь, то ли осуждая, потом спросил:

– А ваша как фамилия?

– Булавин.

– А-а! – произнес он врастяжечку. – Наслышан, наслышан. Что ж, давайте познакомимся.

Он протянул руку широким размашистым жестом и до боли стиснул мою ладонь. Я терпеть не могу, когда в рукопожатиях демонстрируют силу – уж если начинается бравада мускулатурой, то отвечаю тем же. И в тот раз, не сообразив, что, когда имеешь дело с заместителем директора института, можно от некоторых привычек и отказаться, я крепко сдавил его пухлую ладонь. Он вырвал руку и замахал ею у лица.

– Ну, силен! – восторженно хохотнул Большой. – Могучая пошла молодая поросль!

– Простите, – сказал я, заливаясь краской.

– Да что тут простите! Приятно видеть среди нашего хилого племени таких богатырей. Присядем, что ли, Илья Муромец.

Он легко схватил стул и, подбросив его к моему маленькому столику, уселся напротив меня.

– Раз начальства нет, попробую у вас кое-что выяснить. Должен же я хоть какую-нибудь компенсацию получить за сожженный бензин и легкую травму.

Он швырнул на стол пачку «Мальборо»:

– Нарушим, что ли, правила противопожарной безопасности, Юрий Петрович? Вы как ответственный за помещение не возражаете?

– С удовольствием, – сказал я, стараясь попасть в тон. – С вами не так страшно, как бывает обычно. – И я вытащил из ящика стола припрятанную пепельницу.

– Значит, и обычно нарушаете? – погрозил пальцем Большой.

– Случается.

– Выговорок бы вам положено за это вкатить. Да уж ладно, прощу, учитывая откровенность признания.

Он щелкнул массивной зажигалкой. Поднес мне огонь, прикурил сам, потом спросил:

– Вы давно у Ренча?

– Почти три года.

– Значит, в курсе дел лаборатории! Вот какая история, Юрий Петрович. На наш институт периодически, выражаясь языком моего внука, катят баллон. Слышали такое выражение?