Ведь прелесть ситуации была в том, что армия Паулюса погибала вовсе не от отсутствия оружия. Она от голода умирала и замерзала. Попробуем представить, что груз колонны Сайерса в итоге по воздуху был бы доставлен на сталинградский аэродром «Питомник». Что бы сказали летчикам получатели груза? Что оружие-то у них еще имеется, да его в руках от голода все тяжелее удержать. Ну, еще что-нибудь доброе и ласковое про умственные способности тех, кто им оружие вместо хлеба и сала привез. А при чем же тут летчики?
На таком фоне у солдат быстро менялось отношение ко многим довоенным этическим принципам, особенно к заповеди «не укради».
Глава 4
Грабеж своих быстро входит в привычку
Надо отметить, что воровство в немецкой армии при первом столкновении с этим печальным явлением вызывало у многих офицеров приступ яростного негодования и недоумения. Непривычно это было для немцев.
Полковник Луитпольд Штейдле, командир 767-го гренадерского полка 376-й пехотной дивизии, впервые своих солдат за массовым воровством застал в ноябре 1942 года, когда его полку пришлось отступать к Сталинграду (отходили по приказу свыше, организованно).
«22 ноября в 9 часов по всему фронту нашего полка советские пехотинцы, преодолевая овраги, развернутым строем пошли в атаку. Короткими очередями из пулеметов и огнем из противотанковых орудий мы пытаемся задержать противника и одновременно даем ракетой сигнал на отход со всех позиций.
Ясно, что это не проходит гладко. Однако подавляющее большинство солдат обоих батальонов добирается до назначенного района сосредоточения, так как совершать отход по сильно пересеченной местности сравнительно нетрудно.
Спустя час я сталкиваюсь в Ближней Перекопке с первым ошеломляющим явлением: это происходит в доме, где расположена часть полкового штаба и почтовый сортировочный пункт. Все мешки и посылки полевой почты разграблены. Никто не попытался воспрепятствовать этому. Невозможно установить, кто именно участвовал в грабеже, так как здесь побывали солдаты разных откатывающихся частей. Придя в ярость и под впечатлением всего случившегося за последние дни, я теряю самообладание и ору на тех, кого мне удается схватить. Впервые в жизни отталкивая роющихся здесь солдат, я применяю к солдату физическую силу, выбиваю из рук одного из них разорванную посылку, хватаю его за шиворот, наношу несколько сильных ударов. Он летит через почтовые мешки и падает на пол.
Солдат растерянно смотрит на меня, заросший, бледный, усталый, с глубокими тенями под глазами и со следом на лбу от слетевшего головного убора. Очевидно, он боится новых ударов и, подняв руку, закрывает лицо, искоса наблюдая за мной.
Быть может, он голоден, быть может, это один из послушных, абсолютно надежных солдат, один из тех, кто до сих пор выполнял свой долг… Мне стало не по себе, я чувствую, как кровь приливает к голове, и мне кажется, что я бледнею, как это, вероятно, бывает, когда чувствуешь, что у тебя самого совесть не чиста».[61]
Не сразу даже понимаешь, читая эти строки, отчего это полковник так рассвирепел.
Грабить почту (солдат интересовали продуктовые посылки, которые их товарищам из дому присылали), конечно, очень нехорошо. В нормальной ситуации за это, безусловно, надо было очень строго наказывать. Ведь обворовывали своих же товарищей, которым посылки предназначались. Самое классическое крысятничество.
Но… ведь грабежом немецкие солдаты занялись, когда уже было ясно, что им придется срочно отходить. Грабеж ли это? Все равно ведь пропадут посылки, точнее, что еще неприятнее для немецких солдат, их с большим удовольствием и аппетитом съедят наступающие красноармейцы. Надо съесть посылки самим, чтобы Иванам не достались — в таком поведении солдат была своя логика.
Но и полковника Штейдле можно понять — грабеж быстро входит в привычку. Ну не должен командир части к этому с философским безразличием относиться.
Много чего немцам пришлось побросать при отступлении.
««Эй, Карл, давай помедленнее! Куда тебя так несет?» «Держи правей!» — слышатся возгласы сзади. По замерзшей колее идти скользко. Один из солдат, судорожно прижав свой автомат, поскользнувшись, падает головой в глубокий снег, теряя при этом явно «организованную» банку мясных консервов. Его товарищи, чтобы не упасть, держатся друг за друга. Снова спуск Как долго еще будут эти подъемы и спуски через возвышенности, долины и узкие балки, занесенные снежными сугробами? Мы уже много часов на марше. Надо перевалить через Донскую гряду, и притом не задерживаясь. Где-то должен быть мост, к которому мы направляемся. Говорят, что до него еще 60 километров.
Ботинки промерзли и сделались твердыми как камни; ноги распухли. После долгих недель позиционной войны это первый большой марш, и притом марш в неизвестное.
За Ближней Перекопкой прямо в снегу свалено все полковое имущество: продовольствие, обмундирование, кузнечный инструмент, седла, оборудование походной оружейной мастерской, багаж отпускников, ящики канцелярии, полевая почта. Среди всего этого копошатся несколько человек. Во время вынужденной остановки мы слышим обрывки разговоров.
— Господин обер-лейтенант, нельзя же оставить здесь эти гранаты.
— Не рассуждать! Выполняйте приказ!
— Известно ли вам, где наши лошади?
— В Мариновке, в 140 километрах отсюда, на зимней стоянке.
— Как на курорте, а?
— Взять с собой лишь самое необходимое, не больше.
Идет чехарда с погрузкой: взять — не брать, место — нет места. Пытаясь согреться, солдаты машут руками. «Это просто безобразие, ребята, прямо хоть плачь: мы так прекрасно оснащены и все приходится оставить. О чем только думают командир роты и командир полка?»[62]
Тут уместнее задать вопрос: о чем думало начальство повыше, чем командир роты и командир полка? Во многих немецких дивизиях до начала советского наступления значительная часть обозных лошадей была отправлена подальше в тыл отдохнуть и подкормиться. Немецкая армия не была полностью механизирована, гужевой транспорт был для нее очень важен. Когда пришлось отходить, немцы из-за отсутствия транспорта вынуждены были бросать оружие, боеприпасы, продовольствие, амуницию. Сколько раз потом, умирая от голода в окружении, вспоминали о брошенных продуктах?
Так стоило все же полковнику на таком фоне колотить солдата, грабящего почту?
И вот в такой драматический момент полковник Штейдле вдобавок вдруг обнаружил, что у его отступающих войск, помимо наступающих красноармейцев, есть еще один страшный враг — «хозяйственный чинуша».
«Я вижу у солдат водку и кричу:
— Вы с ума сошли?! Водка?! При двадцати градусах мороза! Прекратить! Немедленно дайте сюда бутылку! Бутылку сюда! Как так выдали? Всем выдали? — спрашиваю я.
— Не оставлять же русским склады с продовольствием.
Меня пытаются убедить, что это сделано с добрыми намерениями. Изголодавшимся солдатам, да еще новобранцам, дали водку.
— Водка согревает.
— Чепуха. Водка расслабляет, делает усталым, опьяняет, — пытаюсь я убедить солдат. — Ведь вам идти еще целые сутки. Может быть, даже без отдыха. В этих условиях водка — яд. Давайте сюда бутылку! Быстрее!
Штренг подходит ко мне и, стараясь перекрыть шум, кричит:
— Какой-то хозяйственный чинуша решил, что он сослужит войскам большую службу, если раздаст продукты вместе с водкой!
У меня нет времени подумать о происходящем, я понимаю, что все смешалось — и представление о долге, и ложное понимание товарищества».[63]
Вообще-то водка зимой, конечно, личному составу не помешает. С умом, организованно и строго ограниченными порциями на привале выдать ее солдатам — значит, помочь им согреться, уменьшить количество заболевших. Можно сколько угодно твердить, что зимой она якобы не согревает. Согревает, и еще как.
Но раздавать ее, когда солдатам предстоит сутки шагать по мерзлой степи, да еще раздавать не «по чуть-чуть», не «по сто капель», а бутылками — это то, что в Советском Союзе той эпохи называли вредительством. На час, на два солдату станет легче. А потом что с ним будет? В сугроб пьяный свалится или примется «правду искать», начнет объяснять начальству все, что он о нем думает. Об этом «хозяйственные чинуши» не размышляли.
Любопытно, что в минуту военной неудачи не только немецкие интенданты предпочитали «спасать» водку, раздавая ее своим отступающим солдатам.
«На краю дороги у трех фанз толпился народ; подъезжали и отъезжали повозки. Это был интендантский склад. Его не успели вывезти и, прежде чем зажечь, раздавали все направо и налево проходившим войскам. Подъехал наш главный врач со смотрителем, взяли ячменю, консервов.