Читать интересную книгу Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет" - Петр Попов

Тогда все становится ясно и логично: Гамлет убедился в том, как крамольное искусство выводит из себя людей (здесь – Полония), как в реакции на игру актера проговариваются их чувства. Теперь — вперед!

— ...можете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?

— Актер даже опешил. Только что принц позволил дорваться ему до прекрасной литературы, исполнить кусок из пьесы, о которой он мечтал (а, чем черт ни шутит, которую, может быть, он сам и написал?), а теперь ему предлагают играть какую-то ерунду, каковой, судя по стихам, является «Мышеловка».

— Скажи, можно ли, в случае надобности, заучить кусок строк в двенадцать-шестнадцать, который бы я написал, — можно?

— Да, милорд.

— Ну, не хмурься, сейчас вам выставят угощение... Теперь еще и «друзей» быстренько спровадить, можно даже слицемерить: «вы желанные гости в Эльсиноре... Храни вас Бог!» — Все…

Один я. Наконец-то!

Действительно, Гамлету сейчас необходимо побыть одному. Удивительное дело: месяцы полного одиночества, тоска по открытому столкновению с противником, потом какой-нибудь час этого столкновения — и вновь потребность в одиночестве! Но это отнюдь не стремление вернуться к состоянию, ставшему привычным и в чем-то приятным. Наоборот, теперь стремление к одиночеству имеет совсем иной смысл. Необходимо осмыслить и пережить полученную информацию. А главное — впереди масса дел и поступков, которые необходимо совершить: надо написать те двенадцать-шестнадцать строк, которые придадут «Мышеловке» необходимую остроту, нужно отрепетировать спектакль («Говорите роль, как я показывал» — значит показывал!), а, главное, необходимо подготовиться к тому, что может произойти на спектакле и после него. На что же направлен монолог? — Как мы видели, Гамлет отнюдь не в монологе придумывает историю со спектаклем: эта идея родилась значительно раньше. Значит, «Проснись, мой мозг!» — относится совсем не к сочинению планов мести. Это восклицание — скорее протест против той «сонливой лени», в состоянии которой пребывал Гамлет последнее вре- мя, симулируя сумасшествие.

На первый взгляд, монолог характерен дробностью мысли, сменой объектов внимания, резким изменением состояний. Его начало — реакция Гамлета на происшедшую только что генеральную репетицию. Игра актера потрясла Гамлета тем, что тому удалось в кратчайший миг достичь того эффекта, которого он сам не мог добиться неделями своей дилетантской «игры». Принц тут, конечно, путает: он не берет совершенно в расчет те обстоятельства, которые не позволяют окружающим реагировать на его выходки, не учитывает, что реакция на драматическое искусство совсем не тождественна реакции на «спектакли», разыгрываемые в жизни. И, тем не менее, тут есть от чего придти в отчаяние, есть от чего предъявить себе жестокие обвинения в трусости, бездарности, лени. Все его собственные шаги не привели ни к какому результату, а один монолог, прочитанный актером, дал основания надеяться на ближайшую реализацию замысла. Теперь обратим внимание на важнейший момент монолога, затерявшийся в эмоциональных всплесках, померкший от соседства с покорившим мир: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» и затмившим почти полностью суть текста. А, между прочим, здесь Гамлет совершенно ясно излагает свою цель:

… Что б он натворил,

Будь у него такой же повод к мести,

Как у меня? Он сцену б утопил

В потоке слез, и оглушил бы речью,

И свел бы виноватого с ума,

Потряс бы правого, смутил невежду…

Вот чего до сих пор не смог добиться принц своими «жалкими восклицаниями»! Ему нужно, чтобы дядя сам сознался в злодеянии. Вот на что были направлены все его предыдущие поступки, вот куда нацелены последующие действия.

Вожделенный миг разоблачения близок! Поэтому, несмотря на всю брань в собственный адрес, – общий тон монолога радостный. Гамлет готовится к предстоящему свершению. Но в чем же тогда конфликт? – В том, что наступила пора переходить от слов, от игры – к делу, а это вещи совершенно разные. Одно: утверждать какую-либо доктрину на словах, другое – воплощать ее в поступках. Поэтому необходимо подготовить себя к решающему переходу, грозящему неизбежным кровопролитием, к чему принц еще не вполне способен. И робкая, но не до конца еще задушенная струнка прошлых нравственных представлений начинает перед лицом необходимости звучать весьма определенно, что выразилось в той жалкой лазейке, которую услужливо оставляет принцу его сознание: Но может статься,

Тот дух был дьявол. Дьявол мог принять

Любимый образ. Может быть, лукавый

Расчел, как я устал и удручен,

И пользуется этим мне на гибель.

(Или по М.М. Морозову: «он обманывает меня, чтобы погубить мою душу.)

Надо сказать, принц здесь весьма недалек от истины: ведь действительно, идея мести, внушенная ему Призраком, безусловно гибельна для Гамлета. Но он-то этого пока не способен понять и надеется в тайне совсем на другое: как хорошо бы было, если б оказалось, что Клавдий вовсе не убийца, и можно тогда, по крайней мере, отказаться от необходимости мстить за отца. А уж вопрос о престолонаследии, об опозоренной матери — это сейчас все отходит на второй план.

Собственно говоря, здесь-то и заложен коренной вопрос трагедии: имеет ли право один человек на месть другому, даже если необходимость этой мести мотивирована весьма вескими причинами. Мстить или не мстить? Конечно, Гете все придумал про «великую задачу, возложенную на слабые плечи». Эта пошлая, умозрительная идейка не имеет ничего общего с пьесой Шекспира. Как можно «исправить мир», отправив на тот свет (или сведя с ума) всего лишь одного злодея, который, кстати сказать, весьма прогрессивный политический деятель, как мы уже убедились, и даже достаточно совестливый человек, как мы увидим дальше. Но когда речь идет о праве одного человека на решение о жизни или смерти другого, — конечно, это проблема, относящаяся к разряду «вечных», и, в этом смысле, Гамлет вынужден решать вопрос для него лично (как и для каждого, кто хотя бы мысленно окажется в подобном положении) — колоссальной сложности. И потому принц оставляет для себя желанную лазейку, надежду избежать кровавого исхода борьбы, и уговаривает себя устроить проверку Клавдию.

Иллюзии

Дальнейшие события происходят на следующий день, т.к. Розенкранц сообщает Клавдию о предстоящем спектакле, как о факте, который должен состояться «сегодня». Значит, прошла ночь, прошло, вероятно, какое-то время следующего дня. «Шестнадцать строк» написаны, спектакль отрепетирован. Что же собрало сейчас вместе короля, королеву, Полония с Офелией, Гильденстерна и Розенкранца?

— Судя по всему, это «совещание», которое собирает Клавдий. Его руки, наконец, развязаны: мир с Фортинбрасом позволяет заняться другими проблемами, например, решить надоевший вопрос о безумии Гамлета (тем более, что есть замечательная версия о его помешательстве на любовной почве). Клавдий весел и благодушен. Сначала надо заслушать представителей другой точки зрения: королева, видимо, еще не успокоилась, ее шпионы работают. — Ну и как там у вас?

— Так, значит, вы не можете добиться,

 Зачем он напускает эту блажь?

Розенкранц и Гильденстерн в трудном положении: с одной стороны, необходимо отчитаться о каких-то результатах, доказать, что они не даром едят эльсинорский хлеб, но, с другой, — рассказать все, что удалось узнать о Гамлете (о Дании — тюрьме, о честолюбце...), — было бы опасно. Пока они не знают всех пружин интриги, им нет смысла портить отношения ни с одной из враждующих сторон. Поэтому они осторожно, оправдываясь и выкручиваясь, сообщают некую полуправду. Короля все это не слишком интересует, он молчит и ждет своего момента. Дальней- ший расспрос шпионов ведет Гертруда. Тут Розенкранц ловко вворачивает сообщение об актерах, как бы присваивая себе заслугу их появления в замке. (— Уже за то, что мы догадались их пригласить, нам полагается некоторый аванс, не правда ли?) Полоний подтверждает сведения о предстоящем спектакле, но у него тут своя игра: он-то догадывается, что ничего хорошего это представление не сулит. Опять Гамлет устроит какую-нибудь скандальную демонстрацию. Но на этот раз на спектакле будут царственные особы, пусть посмотрят, что вытворяет их отпрыск. Не исключено, что они предпримут после этого какие-нибудь меры, как-то ограничат принца, и, тем самым, оградят от него Офелию.

Клавдий же ничего не подозревает и ждет вечернего развлечения, как славного завершения всех забот вчерашнего и сегодняшнего дня.

Милостиво отпущенные королем, и тем уже счастливые, ушли Розенкранц с Гильденстерном. Теперь Клавдий может себе позволить слегка подразнить Гертруду, обласкав Офелию и Полония. Вообще все это забавно: «шпионы поневоле, мы спрячемся...» — смешно и как-то смахивает на игру.