Читать интересную книгу Кот - Жорж Сименон

Прошел месяц. Маргарита получила какое-то письмо, содержание которого ее потрясло. Она поспешно оделась и ушла торопливыми шажками. Эмиль был еще одет по-домашнему, поэтому не смог пойти за ней. Он ждал. На ожидание они тратили не меньше времени, чем на слежку: обоим было не по себе, когда они оставались дома одни. В отлучке одного из них другому чудилась угроза, тем более если это случалось не в обычные часы.

Куда ушла Маргарита?

Куда все чаще ходил Буэн часа в четыре пополудни?

Случалось, кто-то из них, не таясь, с невинным видом шел следом за другим.

В этот день возвращение Маргариты оказалось не меньшей неожиданностью, чем вторжение фургона к ним в тупик. Впервые, с тех пор как Буэн с ней познакомился, она приехала на такси. Шофер вышел и помог ей вынести клетку — должно быть, они с трудом затолкали ее в машину; несомненно, это была клетка Коко.

Буэн смотрел на них из окна гостиной. Маргарита сама несла клетку, шофер шел следом; осторожно поставив ношу на тротуар, она достала из сумочки ключ и отперла дверь. Потом расплатилась с шофером, что-то сказала ему — слов Буэн не расслышал, — снова схватила клетку, накрытую всем тем же куском мольтона, и минуту спустя, не глядя на мужа, поставила ее на прежнее место.

Он растерянно застыл у окна — ему было не по себе. Он видел, как она сняла материю и ласково посмотрела на попугая, сидевшего на жердочке. Он красовался во всем своем оперении, хвост был еще ослепительней, чем раньше. Выпуклые глазки смотрели прямо, и Буэн почувствовал какую-то неловкость, словно в этом зрелище было нечто несуразное. Ему чудилась какая-то неестественность. Птица была неподвижна. Маргарита — тоже; она, казалось, ушла в раздумья, словно над гробом близкого человека.

Наконец до него дошло: попугай все-таки издох. Из него сделали чучело, вставили все перья, сделали стеклянные глаза.

Постояв немного, Маргарита повернулась к Эмилю и жестко, с вызовом глянула ему в лицо. Потом подошла к круглому одноногому столику, на котором лежали бумага и карандаш. Написала несколько слов, положила листок на рояль и вышла в коридор — снять шляпку и пальто.

Эмиль прочел: “Если ты его тронешь, я вызову полицию”.

В гостиную она вернулась не сразу: дала мужу время переварить ее предупреждение. Вернувшись, села в кресло неподалеку от попугая; тогда и Буэн уселся по другую сторону камина.

Он тоже написал записку на листке из записной книжки, сложил ее, зажал между большим пальцем и мизинцем и коротким щелчком метнул ее жене на колени, но промазал. В следующий раз надо быть половчее. Послание долетело до колена Маргариты и упало на паркет. Она сделала вид, будто ничего не заметила и не почувствовала. Долгое время оба не двигались, словно затаив дыхание, Маргарита поглядывала на попугая.

Наконец она якобы нечаянно выронила клубок шерсти и, поднимая его, схватила бумажку, где на первый раз он написал одно-единственное слово: “Кот”.

Они были квиты.

Память у Буэна стала сдавать. Он прекрасно помнил, что где произошло и какая при этом была погода — ясная или дождь, помнил свои разговоры со здешними торговцами, помнил огромного омара, купленного в пику Маргарите, помнил первый грузовик, увозивший вещи соседей из третьего от них дома. Он помнил, что писал в своих записках и что писала жена в своих, которые с презрительной гримасой клала на рояль или ночной столик.

Память подводила Буэна только в том, что касалось очередности происшествий, дат. За эти два года в голове у него началась путаница. Чтобы установить, когда произошло то или иное событие, ему приходилось вспоминать, какое было время года, как он и Маргарита были одеты. Например, первый переезд из тупика совпал с первой половиной марта, необычайно теплого; газеты печатали метеорологическую статистику и помещали фотографии цветущих каштанов.

Когда все окна в тупике открывались, в нем становилось не так мрачно, не так молчаливо. Чувствовалось дыхание жизни; то в одном, то в другом доме раздавались голоса; какой-нибудь ребенок играл на тротуаре, и мать его окликала; звучали то пластинки, то радио, и неизменным фоном этой симфонии служил гул машин на улице Санте и даже далекие его отголоски с улицы Сен-Жак.

Облокотясь на подоконник, Буэн глазел на разобранную мебель, которую грузили в фургоны, и узнавал вкусы, проникал в жизнь тех, с кем раньше лишь случайно встречался на улице. Он удивился, увидев у одного бывшего офицера пишущую машинку и огромную картину в золоченой раме, изображавшую морской бой во времена флибустьеров.

Маргарита на первом этаже тоже смотрела, но окно у нее оставалось закрыто — она выглядывала из-за шторы, так, чтобы ее не заметили. Вид у нее был болезненный, ела она еще меньше, чем прежде, и явно сдавала. Ей случалось теперь пренебречь косметикой, хотя прежде она всегда слегка подкрашивалась, чтобы цвет лица был поживее. Странно было видеть, как она день ото дня все блекнет и тускнеет.

Входя в гостиную, она всегда замирала на миг перед клеткой с попугаем и шевелила губами, словно в церкви. Буэн так и не привык к безмолвной птице. Дохлый попугай угнетал его еще больше, чем живой. Теперь, когда он был неподвижен, от него исходила некая таинственная угроза, как от тех африканских статуй, которые Эмиль видел в витрине у торговца картинами.

Вечерами уже не нужно было накрывать клетку мольтоном.

Он не помнил точно, когда возникла г-жа Мартен. Вроде бы в то самое время, когда выезжали жильцы из дома напротив. По тупику тогда разгуливали необычные люди. Они приезжали в машинах, с портфелями под мышкой, расхаживали взад и вперед, заглядывали в планы, останавливались, снова шли куда-то, махали руками. Это были архитекторы и подрядчики с техническим персоналом. Поглядев на них, Маргарита захлопывала окна и уходила, лишь бы их не видеть.

Иногда Буэн надеялся, что она уступит, смягчится, посмотрит на него по-человечески, чуть-чуть теплее и что-нибудь скажет. Все равно что. Например, самое простое: “Пора завтракать…”

То, что говорится во всех домах, повсюду, где живут вместе люди.

Он забыл бы кота. Может быть, совсем. Может быть, ненадолго, тем более что успел уже столкнуться с новыми посягательствами.

В сущности, не признаваясь сам себе, он испытывал перед ней страх. Она более последовательно рассуждает, более энергична, лучше собой владеет. На худой конец, он согласен зажить по-старому, даже если через три дня они снова начнут ссориться и писать друг другу записки. Она — иное дело. Ее лицо и взгляд застыли, как чучело попугая.

Он ее жалел. Это распиравшее Маргариту чувство было, вероятно, болезненным, и Буэн боялся, как бы она не лопнула.

“Еще чего! — тут же возражал он сам себе. — Такая нипочем не лопнет. Во всяком случае, пока ты жив. Она хочет вогнать тебя в гроб и вгонит, можешь не сомневаться. А до тех пор она не сдастся”.

Было лето, кажется август. Мясник и итальянец бакалейщик уехали отдыхать, и, чтобы найти открытый магазин, приходилось отправляться дальше обычного. Везде закрытые ставни и объявления на них; он трижды менял прачечную.

У Буэна вошло в привычку следовать за женой, когда она отправлялась за покупками; правда, ежедневной повинностью это еще не стало. Иной раз он уходил первым, иногда выбирался из дому попозже, часов в одиннадцать, чтобы выпить аперитив сразу по возвращении.

Пить он стал больше, по-прежнему красное вино. После еды его клонило в сон от вина, и он не без удовольствия ощущал это оцепенение, дарившее его снами, которые были правдоподобнее ночных. Все как в жизни, только перепутано. Голоса и позы слегка искажены. Он оставался в кресле; голова тяжелела, глаза полуприкрыты. Какое-то время он еще различал блестящие ножки рояля, ножки рюмок в форме львов на стеклянных основаниях. Эта картина незаметно тускнела, и сквозь нее проступало дерево в лесу Фонтенбло, и казалось, он слышит насмешливый, вульгарный, но такой живой голос Анжелы.

Когда после несчастного случая ее привезли на больницы, Буэн купил шезлонг, потому что она могла проковылять лишь несколько шагов на костылях; он уже знал от врача, что она останется парализованной, но был уверен, что она будет жить.

Спустя год ее снова увезли на машине “скорой помощи” в больницу, и много месяцев он навещал ее по три раза в неделю в большой палате, где, так же как он, сидели на краешках кроватей другие мужья и перешептывались с женами.

— Ну как, справишься? Совсем, что ли, худо?

— У меня тут подружка, — притворилась она веселой. — Звать ее Лили. Рыженькая, через две кровати. Продавщица в “Галери”.

Спустя полгода Анжелу выдали ему на руки, не скрыв, что состояние больной ухудшилось, но помочь ей больше нечем. К ней ходил врач, практиковавший у них в квартале. Старая г-жа Бланке помогала по хозяйству, проводила с Анжелой почти весь день, готовила ей еду. У Анжелы отекали ноги. Потом неимоверно раздулся живот. Почки были поражены. Она не знала этого и, бывало, говорила, когда Буэн ее мыл: