месяц, примерно, перед тем, как слёг. Я не сразу прочитала. Мы не успели её обсудить. Там должно быть много музыки, а я так и не знаю, какую музыку он хотел. Это я виновата. Всё потом да потом. А он вот не дождался. Если честно, была в нём какая-то маленькая неправда которую я так и не поймала за хвост. Когда был молодым, проще смотрел на вещи, искреннее, а потом стал подвирать. В пьесе этой я вдруг почувствовала его опять молодым, он хотел вернуться к себе настоящему, наверное Но куда уж там
Она сняла фартук, привезённый из Италии, с нарисованными летящими фигурками пасты, и поставила на стол салат, в который резала огурец. Потом засунула в него две деревянные салатные ложки с вырезанными слонами на ручках. Эдвард сразу дотронулся до одного слона. Работа по дереву была превосходной, просто ювелирной. Он знал эту технику, а Марго говорила, что он так не сможет. Посуду Марго всегда покупала только белую, и салатница со слонами живописно забелела на коричневой скатерти. Салаты она стряпала виртуозно. Каких только приправ, овощей и масел у неё не было! Любила кедровые орешки.
— Так вот, — продолжила Марго, — сначала я хотела с собой забрать в будущее Вовку, а не тебя. Там, в клинике, ты как будто что-то почувствовал, помнишь?
Аппетит у Эдварда пропал мгновенно. Но он, конечно, ничего не сказал в ответ. Проглотил слюни, сгруппировался и включил без спроса телевизор. Марго тут же его выключила.
— Мне кажется, я не ошиблась, — посмотрела она доверительно на своего затихшего собеседника, — ты сможешь.
— Может и так, дорогая — протянул каким-то новым и необычным для себя самого тоном Эдвард.
Приложив максимум усилий, чтобы ничего лишнего не произнести, и почти не веря своей выдержке, он встал, прошёл в прихожую, взял кепку у зеркала и вышел из дома.
Марго не стала его останавливать. Она услышала двигатель включённого автомобиля, и глубоко вздохнув, отпустила ситуацию вместе с Эдвардом.
Ужин не получился.
11. Хрустальный поднос
Где-то около семи утра, Марго услышала, как открылись ворота, и во двор въехал автомобиль. «С возвращением!» — хотелось ей сказать своему дорогому Эдварду, но она ещё лежала в постели и вставать планировала только через час.
«После ссоры с женщиной лучше всего увидеться с другой женщиной», — гласит старая поговорка. Другой женщиной оказалась располневшая до ста килограммов, но когда-то очень симпатичная и вызывавшая игру мужского воображения Леночка Смирнова.
Климакс не пощадил её прекрасных форм, тяга к мучному и сидячий образ жизни музейного работника спустили её с каблуков и превратили из ласкающей глаз женщины в неповоротливое круглое создание, где от былой красоты остались ярко красные полные губы, маленькие кисти рук с красивым маникюром и цветной шёлковый платок на шее, которых у неё было несметное множество. Её невозможно было представить без платка. Она начала их активно носить ещё с девяностых. Они придавали ей индивидуальность, поднимали настроение, маскировали неинтересные и дешёвые кофточки, приветливо выглядывали из под плаща или пальто. Она всегда могла покрыть голову от дождя или даже зайти в церковь.
Эдвард уже и не помнил точно, где они познакомились, может, как раз и у церкви на Таганке. Леночке тогда было лет сорок. Он сразу понял, что она не откажет и будет рада ему, как божьему дару. На самом деле, она была рада и не рада. Леночка любила другого, женатого директора музея, где работала, Павла Сергеевича Волгина. Их служебный роман тянулся годы, а Эдварда она приняла как «личную жизнь». Никакой жизни с ним, конечно, не было кроме кратковременных сексуальных встреч с тортом у неё на квартире раз в месяц, потом раз в три-четыре и наконец ни разу в год. Он просто про неё забыл, а она и не напоминала. Толку-то!
— Вот так и живу. С котом, — Леночка, поставила на стол вазочку-ладью с песочным печеньем, — ты, может, выпить хочешь?
— Нет, я за рулём, — буркнул Эдвард. «Как же она постарела! А что с шеей? Неужели у меня такая же! Почему у Марго я никогда не замечал шею?» Как твой племянник, Паша? Стал банкиром-то?
— Хороший парень, наш Пашечка, ничего не скажешь. Женился, двое детей, работает в банке. Надо же, вспомнил про Пашечку! У тебя случилось что, Эдик? Мы же не виделись лет пять. Если бы я не знала, какой ты, ни за что бы не впустила.
— Время меняет людей, — тихо сказал Эдвард, не глядя на Леночку. Как будто сам себе сказал.
Другая на её месте, наверное, подумала бы недоброе, но Леночке нечего было бояться. Она даже была бы не против, если Эдвард взял бы и придушил её на этом самом жёлтом креслице на кухне. Прижал бы её бархатной подушкой и край. Не жизнь, а одни болезни и тоска. Что там впереди? Ухаживать за ней некому, если сляжет. Осталось только приобрести туристическую путёвку до Стокгольма, пока самостоятельно может ходить, а там в последний день поездки зайти в аптеку и купить набор для эвтаназии. Положить его в чемодан, обвернуть одеждой на всякий случай и прилететь обратно, чтобы правильно и с толком его применить. Опять же на родной земле. Интересно, они иностранцам эти наборы продают? А вдруг нет? Не с балкона же прыгать. Фи!
— Мы сами его меняем, это самое время. Меня вот соседка лет десять уверяет, что нас давно уже нет, — с умным видом сказала Леночка.
— Она хочет, чтобы ты так тоже считала? — переспросил Эдвард.
— Да я её не слушаю, — улыбнувшись, махнула Леночка красным маникюром, всколыхнув этим лёгким жестом своё тюленье тело, — а знаешь — она вздохнула, — Павел Сергеевич умер в прошлом году. Пятого мая. От рака поджелудочной, — потом опустила глаза и вдруг как вскрикнет, — ну, говори же, Эдик! Что ты молчишь? Зачем я тебе понадобилась среди ночи пять лет спустя?
— Я как-то, — растерялся немного Эдвард, — давно хотел зайти Всё не решался Царствие ему небесное, твоему Волгину. Семьдесят-то ему стукнуло уже или нет?
— Нет, — сухо ответила Леночка.
— А ты вот, как хотела бы умереть? Ты думала об этом? Я читал где-то, что дата рождения и дата смерти прописаны судьбой — он вообще-то это вовсе не хотел спрашивать, да ещё и у Леночки, но ничего другого в качестве причины своего визита ему в голову не пришло.
— Ты что, за смертью моей пришёл? — вылупила глаза толстушка.
— Нет, мне своей достаточно. А если жизнь была бы бесконечна