воображайте, добрые мои посетители, чтоб мой эзопка был в состоянии изготовить пышный обеденный стол на несколько тысяч персон. Нет, он так еще невинен в познании поваренного искусства, что часто суп мой вкусен, как вода Асфальтского моря[202], а кусок жаркова уподобляется эбеновому дереву, из которого можно выточить все, что вам угодно. Но зато, о господа гастрономы! как жарит он дичь!.. Если бы все гаршнепы, шнепы, дупельшнепы, вальдшнепы, кроншнепы, куропатки, перепела, стрепета и дрофы, по которым, благодаря искусству Кюленца и собственному, я не сделал промаха, если б эта дичь могла чувствовать, с какою попечительностью и с какою нежностию эзопка обходился с нею, как подрумянивал ее на вертеле, на сковороде и в кастрюльке и потом подавал на стол, если б дичь эта могла чувствовать, как она услаждала вкус мой и как вкус мой ласкал, лобызал каждый сустав ее, то она встрепенулась бы от душевного удовольствия и испустила радостный крик, ибо что может быть сладостнее той минуты, когда доставляешь наслаждение другим, жертвуя какой-нибудь земной собственностию.
— Эзопка! ты гений! — сказал я ему однажды; ошибся ли я? — «Нет», — отвечал он сквозь зубы и провел кулак под носом.
Каким же образом эзопка, подобный существу, одаренному одним лишь осязанием, может быть так гениален в жарении дичи? Если не душевные способности жарят дичь, то и инстинкт животный не определит меру и время, необходимые для совершенного приготовления дичи.
Может быть, для этого нужно иметь отличное чувство вкуса? Но мой эзопка, зажмуря глаза, не отличит соли от перца.
Может быть, нужно совершенное зрение, которое проникало бы во внутренность лежащей на сковороде или в кастрюльке птицы? Но мой эзопка не для кота Васьки жарил ту дичь, которую кот Васька съел в его глазах.
Может быть, нужен слух, который бы понимал язык существ неодушевленных, издающих только скрып и треск? Но мой эзопка глух, как все, что не имеет пустоты.
Может быть, нужно тонкое обоняние, которое бы распознавало пары, исходящие от недожаренного, изжаренного и пережаренного? Но эзопка не отличит благовония от всякого другого запаха.
Что же такое гений?
Каждый человек создан обыкновенным человеком для всех и гением для некоторых. Каждый человек полон видимого или скрытного совершенства к действию, ему предназначенному. Какая снисходительность!.. далее!..
Гений ума не скажет никому: ты глуп! но скажет: ты этого не знаешь, не понимаешь, это не касается ни до чувств твоих, ни до понятий: ступай дальше, здесь не твоя сфера, не твое место, не тот воздух, которым ты можешь дышать, не тот язык, который для тебя понятен; здесь нет ни друзей твоих, ни сотрудников, ни соревнователей; ступай, эзопка! ступай дальше! ты гений там, где от гения требуют только совершенного умения жарить дичь.
CXXVIII
Боготворите дар Вертумна[203];
Но не забудьте лишь одно:
Что кажется теперь умно,
То будет завтра же безумно.
День XVIII
CXXIX
Милые читатели и спутники мои! приветствую счастливое вступление ваше в храмину сына странствующего!
Милые читательницы и спутницы! прелестные, как непорочная дева, обитавшая, до основания Манжурского царства[204], при подошве Голминшан-ин-Алина[205]... присутствие ваше, как источник Силоальмский[206], укрепляет силы и, как уверенность, оживляет душу.
Мир и наслаждение вступающим в обитель мою... Вы здесь как дома... Все невообразимые богатства и красоты природы к услугам вашим... Храмина воображения пространна. Вы устали? садитесь в спокойный, роскошный трон, на котором восседал Ксеркс[207] и смотрел на бесчисленный флот Персии. Хотите прохлады? вот фонтан, подобный тромбу[208] Атлантического океана, касающемуся до небес. Хотите уединения? вот мир до создания первого человека. Хотите убежища от насчастия? вот небо.
Все здесь есть, все, кроме начала и конца.
CXXX
Блаженные современники младенчества земного шара! Вы, обитавшие на островах очарованных, в садах солнцевых, близ сводов небесных, при истоках света!.. Вы, плоды грехопадения, дети любви, первые семейства народов!.. Смотрите, вот семена, сохраненные от потопа и рассеянные по земле, вот потомство ваше! Возрадуетесь ли вы, смотря на роскошный пир наш? Вы питались сочными плодами, а мы... мы питаемся воображением.
CXXXI
Но час обеда приближается. На этом поле расположимся мы. Помогите же мне перенести на него всю красоту природы.
Для окрестностей мы выберем лучшие места из всех известных и неизвестных географии гор. Отдаление должно быть величественно. В синеве Шимборазо[209], как монумент в честь создания мира. За нею, подобно светлой короне с 7 золотыми маковками, гора Сюммер — средоточие Вселенной. Подле нее Каркуф[210], увенчанный Вавилонской башнею. Посредине хребтов водопад Ниагарский. Равнина, простирающаяся от нас до отдаления, должна быть усеяна холмами Цитереиды[211], пальмы солимскими, кедрами ливанскими, тополями Эрихона[212], финиками мекскими, апельсинами мальтийскими, каштанами индейскими, гранатами алжирскими, фисташками алепскими, виноградником коринфским.
Природная беседка, образованная райской смоковницей и тамариском[213] с берегов Нила, защищает нас от солнца. Акации и розы сирийские ласкают обоняние. Вот анская восковая пальма в 200 футов вышиною. Вот баобаб с берегов Зеленого мыса, 15 сажен в окружности. Вот бальзамический тополь Северной Америки, далекармийский дуб, таврийский лавр и вечнозеленый белот.
CXXXII
Разнообразие природы, вкусов, климата должно быть под руками. Что может быть разнообразнее климата саннинского? «Глава Саннина[214], — говорят поэты арабские, — облечена зимою, весна украшает плечи его, осень на груди, лето покоится под стопами!»
Для того, кто привык к роскоши и неге восточной, к лени азиатской, здесь тянется долина Сирии. Вот высокий холм; на окрестностях видна улыбка природы. На него переношу я из Дели пышные, светлые чертоги Кулихана[215]. Они великолепны, как светило дня; стены покрыты золотой чешуею; потолок украшен светозарными камнями; невольно остановится на нем взор, как в темную полночь на осыпанном созвездиями небе. С одной стороны двенадцать тучных золотых столбов поддерживают своды над пространным широким диваном. Балдахин навис, как на западе румяные облака над солнцем. Мраморный пол скользок, как путь к величию. Посредине чертогов высокий фонтан падает в яшмовый бассейн и утоляет своею прохладой усталость и жажду. Сквозь прозрачные искры рассыпающейся воды видно изображение божественной Аллаталлах[216]. Это розовый мрамор; но, кажется, в волнах хочет она потушить огонь сладострастных желаний. Но что арабская Аллаталлах, персидская Аная, греческая Венера и славянская Лада перед той прелестной моею читательницей, которую любовь погрузила в размышление, а усталость склонила на диван, мягкий,