Читать интересную книгу Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля - Агнета Плейель

Сульт долго не отвечал, а потом объяснил, что чернота – это свет особого рода, предельной концентрации. Изобразить его – сложнейшая задача для живописца. На последней фразе он улыбнулся.

Тогда Анна поинтересовалась, почему на этой картине ничего не должно быть, кроме черного света. Сульт молчал несколько минут, прежде чем сказать, что это единственное, что стоит писать. Потому что черный свет – основа всего сущего, предельная степень уплотнения света.

Анна слышала об этом одну легенду. В ней говорилось о сыне морского короля, который мечтал получить бессмертную душу, то есть стать человеком. Помочь ему в этом могла земная женщина, которая полюбила бы его и пожертвовала бы ради него всем. Таковая нашлась.

Но и принц дорого заплатил за свое превращение. Каждый шаг по земле отзывался нестерпимой болью, как будто принц ступал по острым ножам. Боль была тем более мучительна от того, что несчастному под самый корень отрезали язык, так что он не имел возможности произнести ни единого слова по-человечески.

«Тогда он стал писать, – продолжила про себя эту историю Анна. – Он рисовал воды, из которых вышел, и ничего другого, но никогда не оставался доволен своей работой».

Изображая морские волны и покрытое тучами небо, Сульт все чаще бросал в отчаянии кисть. Он хотел добраться до святая святых – внутреннего света, выразить то, перед чем бессильны слова. Но сказано: «Как ты не знаешь путей ветра и того, как образуются кости во чреве беременной, так не можешь знать дела Бога, Который делает все»[21]. Сульт отбрасывал кисть в сторону. В такие минуты он бушевал и бился, будто запертый в клетке. Он то осторожно пробирался вдоль стен, трогая их дрожащими руками, то вдруг испускал леденящий душу крик, которого сам не мог слышать. Тогда к нему прибегала Анна и пыталась его утешить. Но Сульт отталкивал ее.

Анна цеплялась за край его пиджака, плакала. Но Сульт не замечал ее, колотя кулаком в невидимую преграду. Случалось, в таком состоянии он уничтожал созданное. Первое, что он видел, придя в себя после припадка, была Анна – та, что пожертвовала ради него всем. Тогда из глаз Сульта сами собой лились слезы; он садился у окна, обхватив голову руками, и плакал над собственной слабостью и гордыней.

С чего это ему вдруг взбрело в голову, что он может постичь нечто такое при помощи своей кисти? Как он только посмел надеяться воспроизвести на холсте краской основу всего? Анна лежала на полу, обнимая его колени, и шептала слова утешения. Но они не доходили до Сульта.

Прости меня, Господи, прости меня…

И как бы ни бушевал Сульт, в конце концов возвращался к работе.

Ибо сказано: «Не оставляй места твоего, потому что кротость покрывает и большие проступки»[22].

Снова появились клиенты, которые заказывали ему морские пейзажи с парусниками на горизонте, и Сульт соглашался, потому что надо было на что-то жить. Анна его поддерживала и даже заставила написать картину для своего отца, Старины: корабль «Фаншон», захваченный сильным штормом.

Одно время маринист погрузился в изучение моделей современных парусников и механики движения ветра и зачастил в Сёдер[23], чтобы штудировать судостроение и навигацию в библиотеке Старины.

Сульт писал на продажу, а Анна, как обычно, участвовала в переговорах с клиентами в качестве переводчицы.

Сейчас она сидела на скамейке. Лето выдалось холодным, и сегодня солнце редко показывалось между нависавшими над шхерами тучами. У Анны не осталось сил радоваться пробуждавшейся в ее теле новой жизни. Ей казалось, она не имеет никакого отношения к своему четвертому ребенку.

И всему виной был черный свет, подтачивавший ее изнутри.

Потому что никто не мог сказать, что же такое этот черный свет. Что в нем главнее – чернота, то есть отсутствие, или свет, то есть полнота? «В жизни бывают моменты, – думала Анна, – когда такие вопросы не только бессмысленны, но и угрожают разрушить хрупкую основу, на которой держится жизнь».

Ей не нравились настойчивые попытки Сульта выделить эту субстанцию. Они будто возводили его увечье в степень добродетели. Анне это было неприятно, поскольку тем самым Сульт ставил себя вне мира, в котором жили она и мальчики, отворачиваясь от него как от чего-то нечистого.

Анна понимала, что фантазии Сульта доведут его до точки, где искусство упраздняет самое себя. Что может представлять собой картина, изображающая черноту? Эта мысль приводила Анну в расстройство. В самой идее ей виделось неуважение к Творцу и созданному им миру форм во всем их многообразии, с его внутренними границами и контурами.

Искусство давно перестало быть главной целью Сульта с тех самых пор, как с его полотен исчезли люди. Напрасно Анна умоляла мужа написать хотя бы мальчиков – дело так и не продвинулось дальше нескольких эскизов. В этом, как она считала, проявилась его неспособность любить. Высокомерие воздвигло стену между Сультом и всеми остальными, включая семью.

Он искал основу, объединяющий принцип.

Анне нравилось многообразие форм.

Одно предполагает другое. Само влечение, которое испытывала она к мужу, основывалось на их различии. Ее мало заботило, что он красив, а она угловата и непривлекательна, во всяком случае, после того, как она убедилась в том, что действительно для него желанна. Анна любовалась лицом и руками Сульта и словно не могла им насытиться. Но и он, Анна это знала, однажды увидел в ней нечто такое, чего не замечали другие.

Она вспоминала день, когда так же сидела на скамейке в отцовском саду на Гласбрюксгатан. Погода выдалась хорошей, и вокруг было много людей – родственников и знакомых.

Красотой Анна никогда не отличалась. Ее вытянутая фигура казалась нескладной, а сросшиеся над переносицей брови даже в молодости придавали лицу унылое выражение. Они музицировали в саду – Анна пела, а отец аккомпанировал на кларнете, – как вдруг заметили остановившегося у ворот незнакомого господина. Отец пригласил его войти. Он думал, прохожему понравился их концерт, но тот ничего не слышал.

Тем не менее он остался, потому что положил глаз на Анну. И когда он смотрел на нее, она будто становилась краше, это замечали даже другие. Под взглядом Сульта Анна расцветала, как вишня весной. Постепенно эта красота осталась и больше с нее не сходила. Анна пропиталась ею, как хвойная рощица – запахом заячьего щавеля. И все из-за немого и того, как он на нее смотрел.

Но Анна не искала этому никакого объяснения. Просто женщина есть женщина, как береза есть береза. Не стоит вторгаться в святая святых вещей, тем более человека. Индивидуальность – последняя тайна любого создания, и ее надо уважать. Лишние вопросы – непочтительность к Господу. Люди сотворены не для того, чтобы играть с Ним в прятки.

Об этом размышляла Анна, сидя в беседке.

Это была рослая, сильная женщина из рода моряков. От них она унаследовала глаза цвета воздуха над морем. Люди с такой радужной оболочкой не противопоставляют себя миру, но принимают его таким, каков он есть. Вид незнакомых берегов и дальних стран не меняет выражения этих глаз. Они просто отражают, и в этом их особенность.

Их обладатели способны любить по-настоящему. Они ничего не избегают и ни к чему себя не принуждают. Глухонемой так и не написал портрет Анны, но это сделал его младший сын. Я видела дедушкину работу. Старость придала чертам Анны мягкости, это хорошо видно на полотне. Хотя, возможно, все дело в том, что дедушка как никто чувствовал ее хрупкость.

Но глаз Анны на портрете не видно. Она сидит, опустив их долу, словно читает. И здесь, как мне кажется, дедушка Абель просто усомнился в своих силах.

Так Анна и сидела в беседке в тот пасмурный летний день, пока не увидела направлявшегося к ней Сульта. Маринист устроился на скамейке рядом с женой и погладил ее по колену. Потом он снял с ноги Анны башмак с оторванной пряжкой и пошел в сарай поискать инструмент для ремонта.

И вечером, когда Сульт заехал младшему по уху, Анна меньше всего беспокоилась о мальчике. Ее волновало состояние мужа. Весь вечер она напрасно пыталась пробиться через глухую стену его меланхолии, что в конце концов его рассмешило. И когда Сульт, заключив ее в объятья, признавался в любви, касаясь ее кожи кончиками пальцев, Анна совершенно забыла о мальчике.

Таково ей было жить с глухонемым.

Первые строки, оставленные рукой моего деда, датируются 1884 годом. Тогда ему шел двенадцатый год.

Его отец все лето занимался живописью в Вёрмделанде, потому что именно там и было написано это письмо. Абель допускает орфографические ошибки, и буквы по-детски округлы. Мальчик рассказывает о своей жизни родителям, которые, очевидно, ненадолго покинули арендованный на летнее время домик.

Сбегая к морю по прибрежным камням, Абель заметил вдали корабль. Стоял полный штиль, так что до берега доносилось слабое жужжание турбинных лопаток. Судно, по словам мальчика, выглядело столь впечатляюще, что он остановился, в изумлении разинув рот. Абель следил за ним, пока оно не скрылось за мысом. Это был «Гаутиод», корабль, которым управлял Старина, его дедушка.