как судьба круто уводила их от взаимной неприязни и, словно нарочно, сталкивала на одной дороге.
Может быть, Шафорост еще и не отпустил бы Надежду, но его позвали на митинг.
Пока Надежда сидела в кабинете и разговаривала с Шафоростом, война как будто отодвинулась от нее и боль разлуки утихла. Но когда она вышла, взглянула на площадь, сердце ее снова облилось кровью.
Заводская площадь бурлила, переполненная народом, и никогда еще столь многолюдное собрание не было таким единодушным. Оно то взрывалось громом возмущения или одобрения, то вдруг умолкало: наступала такая тишина, что каждый боялся даже шевельнуться.
На трибуну один за другим поднимались рабочие. Все были суровы, взволнованны. Говорили кратко, но страстно и гневно.
Выступал дядя Марко. Говорил он мало, так как не любил длинных речей, но каждое его слово, порой неуклюжее и грубоватое, вселяло в слушателей силу и уверенность. Выступал Микола, который под влиянием только что полученного взыскания в своих призывах обходил слово «фронт», но и без того все его поняли, и речь его у всех, особенно у сочувствующей ему молодежи, вызвала бурную реакцию.
И совсем неожиданно для Надежды к микрофону подошел Лебедь. Она не представляла его на трибуне. Ей казалось, что он не способен, выступать перед таким многочисленным собранием. Но опять она была поражена: Лебедь оказался неплохим оратором. Он говорил долго, а речь его не производила впечатления растянутой и была наиболее зажигательной. Особенно взволновали Надежду его последние слова, в которых звучала клятва отдать свою кровь за спасение Родины.
Чрезвычайный митинг протекал необычно. К микрофону подходили люди, которые вначале и не собирались выступать.
Надежда представляла себе множество лиц и чувствовала, как сейчас по всей стране, в городах и селах люди вышли вот так на площади, улицы, объединенные одним желанием, одним стремлением — одолеть коварного врага, и на душе у нее становилось легче.
V
После окончания митинга она поспешила в отдел кадров, чтобы поскорее оформить свои дела. А пока оформляла, на дворе завода произошли большие перемены. Почти все участники митинга рассеялись кучками и, кто в жакетах, а кто без сорочек, сверкая на солнце бронзой вспотевших спин, — лопатами, кирками, топорами уничтожали то, к чему еще утром относились бережно, с нежностью, как к святыне: раскапывали клумбы, газоны, подрубали корни деревьев и через все скверы и парк рыли траншеи для бомбоубежища.
Эта работа действовала на людей угнетающе. Работали молча, будто кого-то хоронили.
Садовник Лука Гурович, который еще недавно предупреждал курильщиков, чтобы не сорили в скверах, не бросали окурки на растения, сейчас выглядел так, словно эти люди у него на глазах уничтожали его близких.
Сначала он попросту бросался в драку. Называл всех сумасшедшими.
— Война, Гурович, ничего не поделаешь, — доказывали ему.
— Цыц, фараон! — так и подпрыгивал садовник. — Где еще та война, а здесь сами уничтожаете. Да знаете ли вы, что такое война? — У меня спросите! Я целых три пережил. Еще в японскую пушкарем был. Но такого не видывал, чтобы война была за тысячу верст, а тут окопы копали. Да еще где? В цветниках!
Не поверил, что все это делалось по приказу Морозова. Бегал ему жаловаться. А теперь растерянно метался между копавшими, уже не кричал, не протестовал, только сквозь слезы умолял то одного, то другого:
— Пожалуйста, подальше от корня, подальше. Оно же все живехонькое…
Одновременно с вооружением траншей началась маскировка завода. Человеческие фигурки, словно муравьи, облепили стены и крыши цехов. Торопясь к вечеру закончить маскировку, люди взбирались на высокие фермы, колонны, отвесные выступы, часто нарушая элементарные правила техники безопасности, и Страшко еще никогда не имел столько хлопот. Там лестница шаткая, там леса ненадежные; тот, без пояса, как кошка, карабкается по узеньким опасным карнизам, а другой на головокружительной высоте повисает вниз головой, держась за что-то одними ногами.
— К-куда ты без пояса? Ош-штрафую!
Война развязала руки лихачам, и теперь они не только не слушались Страшка, но еще и подтрунивали над ним:
— А какой пояс придумает Страшко, когда бомбы посыплются?
— Вы, Анастас Парамонович, Гитлера оштрафуйте: это он нарушил технику безопасности.
Страшко, запыленный, обливаясь потом, метался от цеха к цеху. Противогаз натер ему плечо, и он уже носил его в руке, как дамскую сумочку. Готов был бы и выбросить, но боялся: тогда хоть не возвращайся домой.
Он охрип от крика и теперь уже не только заикался, но почти лишился голоса. Однако правила техники безопасности отстаивал воинственно. Даже изобрел «заменитель голоса» — сначала приспособил буферные тарелки и колотил в них, заметив нарушения, но и этого оказалось недостаточно: звон сливался с производственным шумом. Тогда он раздобыл где-то свисток и налетал на нарушителей, как милиционер.
Морозов в этот день особенно поддерживал Страшка. Он безоговорочно утверждал все его штрафные листки и сожалел, что тот не оштрафовал председателя рабочкома Юхименка, который ползал на верхушке фронтона без всяких средств предосторожности.
Только счастливый случай спас и Сашка Заречного от гнева Страшка. Сашко не участвовал в маскировке непосредственно, но не мог не подсказать бригаде, мучившейся на высоких фонарях прокатного цеха, значительно более простого и эффективного способа маскировки. Этот способ только сию минуту, на ходу, пришел ему в голову. Увлекшись пояснением своей цели, он не только взобрался на фонарь без предохранительных средств, но и легко, как акробат, вылез на гребень крыши.
— А это еще что з-за п-птица? — перепугался Страшко.
И, запрокинув голову, он двинулся по направлению к Заречному, подобно аисту торчавшему на высоком гребне крыши, и чуть не сбил с ног Надежду.
— Ох, п-пардон! П-простите! — А когда увидел, что перед ним Надежда, заволновался: — Эт-то вы, з-золотко? Не ушиб я в-вас?
Надежда в этот момент тоже смотрела на Заречного. Она не знала за ним такой отваги. И смелость Сашка обрадовала ее. Заметив, что ему угрожает неприятность, постаралась отвлечь от него разгневанного Страшка.
Тем временем Заречный, предупрежденный маскировщиками, успел спуститься вниз, а когда увидел Надежду, сразу же очутился возле нее.
— Спасибо, Надя. Если б не ты, влетело бы мне, — сиял от счастья Заречный. — Спасибо.
Сашко был счастлив, что увидел ее. Весь день он искал случая встретиться с ней.
— Уже оформилась? — нетерпеливо спросил он.
Он и не спрашивал, куда оформилась, настолько был уверен, что в конструкторское, и заранее торжествовал. А когда услышал, что она идет в другой отдел, растерялся и долго не знал, что сказать. Его охватила такая тревога, будто он навсегда терял возможность видеться с нею.
— К Лебедю, значит? — ревниво переспросил Заречный, пытаясь