возвращается в Алжир. Основная часть маршрута приходится на переправу на корабле, но иногда он перемещается менее дорогим способом, «как пассажир полуподпольный, во всяком случае, „нерегулярный“ – в небольших транспортных самолетах, не слишком внушающих доверие». Это неудобные и даже страшные полеты, «где я еле сижу на скамье среди ящиков с овощами»[111].
По прибытии он пишет дорогому другу Мишелю, который тоже провалил конкурс в Высшую нормальную школу и уже начал отчаиваться. По словам Жаки, успех предполагает невозможную и сложную смесь ума и бестолковости: «это чудо в самом ничтожном его виде». Он знает, что его друг собирается оставить учебу в Людовике Великом и поступить в Сорбонну, даже если его отец еще против. Перспектива не общаться с Мишелем ежедневно и тревожит, и печалит его.
Как и в прошлом году, Жаки кажется, что алжирское лето действует на него – в интеллектуальном плане – анестезирующе:
Очень мало читаю, пытаюсь писать, но каждый раз оставляю эту затею. Мои амбиции гигантские, а средства ничтожные. Мышление никогда не будет творческим у тех, кому недостает гения. Что поделаешь!
И потом, меня морит усталость с жарой: изнеможение, которым я был охвачен во время конкурса[112].
Он считает, что надолго обречен на это нервное истощение, которое врачи не могут не только вылечить, но и понять. Его охватывает «эта безобразная праздность, та, у которой нет даже сил тревожиться за саму себя или только чуть-чуть, бездействие, против которого все бессильно и которое плюет на все и всех. Изредка выдаются передышки – на чтение или немые восторги». Деррида читает все подряд: от Библии до Сартра, не миновав Джейн Остин, Лоуренса Стерна, Кьеркегора, Тьерри Мольнье, Эмиля Брейе и Жана Валя. «Не пугайся этой мешанины: я прочел не больше семи-восьми страниц каждого. По-другому я читать не умею»[113]. Некоторым упомянутым им авторам он тем не менее останется верен навсегда. Он терпеливо читает Платона: «Были бы у меня силы, я бы им увлекся». С подлинным счастьем он вновь открывает для себя Франсиса Понжа: «Никто никогда меня так мало не… удивлял. И именно поэтому я восхищен. Я привезу тебе его „Проэмы“[114]».
Солнце и море понемногу берут свое. Жаки возобновляет общение с Тауссоном и Ашароком, друзьями юности, но испытывает из-за этого что-то вроде угрызений совести:
Вот уже несколько дней, как я отдал себя, чтобы немного забыться, на волю компании друзей. Они возили меня повсюду против моей воли – и на моей же машине. Море, солнце, танцы, алкоголь, скорость и т. д. действовали притупляюще. И когда я снова отведал радостей своей молодости (не смейся, была у меня и другая молодость, не такая, как эта – парижская и студенческая, в Людовике Великом…), они окончательно меня отвратили, а кроме того, здоровье не позволяет мне ни малейшего отклонения[115].
С каждой неделей письма с обеих сторон все реже, и Деррида встревожен. Если Мишель перестанет ему доверять, разочаруется в нем, то Жаки – он в этом уверен – вскоре вновь превратится в «презренного червя, убогого и аморфного». Как никогда он нуждается в своем друге и его поддержке:
Я подвержен здесь тысяче испытаний, они совершенно лишили меня сил. Никогда, даже в самые трудные часы смятения, не знал я подобного состояния. Бессонный, встаю порой ночами и брожу босиком по дому, чтобы занять немного покоя и доверия у дыхания спящей семьи. Помолись за нас, Мишель…[116]
Монори как убежденный католик в это время уединяется в аббатстве, что дает Деррида повод задуматься о собственных религиозных убеждениях или, точнее, тревогах:
Как это часто бывало, я хотел бы подражать тебе. Но не могу. Во-первых, потому, что некая религиозная «ситуация» воспрещает мне это; во-вторых и в особенности, потому, что из-за слабости и тревоги я наверняка превращу молитву, тишину, отвоеванный покой, упование и отрешенность в духовный комфорт.
И хотя такой комфорт был бы концом (финалом и целью) жутких страданий, я не чувствую и, наверное, никогда не почувствую себя вправе – если только такие предсказания сами по себе не глупость – пойти на это[117].
В начале октября 1952 года Жаки наконец возвращается в Париж. Прежде чем начать учебу на третьем году подготовительных курсов в Людовике Великом, он должен выдержать экзамены, которые подготовил плохо и которые не без оснований боится сдавать. Он их все же сдает и испытывает облегчение, хотя результаты самые средние. Затем возвращается в лицей, уже хорошо ему знакомый. С начала года завязывается дружба с одним из самых молодых учеников класса – Мишелем Окутюрье, который запомнит их первые встречи: «Деррида – или скорее Дер, как его тогда звали, – был одним из самых умных на подготовительных курсах. Он поражал меня, даже если держался со мной мило, почти покровительственно. Я был блондином, и Жаки иногда говорил мне, что я напоминаю ему младшего брата Норбера, умершего в возрасте двух лет». Таланты Жаки произвели на Мишеля Окутюрье такое впечатление, что тот как-то спросил сестру Маргерит, показывая ей фото класса: «Угадай, кто здесь гениальный философ». Мишель Окутюрье пройдет конкурс с первой попытки, вместе с Жаки, и их общение в Высшей нормальной школе станет теснее[118].
Мишель Монори, в свою очередь, остается в Людовике Великом не дольше двух первых месяцев. Получив наконец согласие отца, 1 ноября, в праздник Всех святых, он оставляет подготовительные курсы, где чувствует себя не в своей тарелке. Он нашел место воспитателя в интернате лицея Шапталь, где будет работать параллельно с учебой на факультете классической филологии в Сорбонне (дипломную работу он посвятит «Алоизиюсу Бертрану и рождению поэмы в прозе»). Это не мешает близости друзей. Они договариваются о встречах в комнатке на улице Лагранж или возле лицея Шапталь, у вокзала Сен-Лазар. Мишель иногда зазывает Жаки в театр «Атеней» или «Эберто». И хотя в этом году Жаки чувствует себя намного лучше, характер его по-прежнему угрюм и меланхоличен. В «тайных и хаотичных» письмах он просит прощения за периоды молчания, перерывы в работе, моменты жесткости. У Мишеля же создается порой впечатление, будто он распадается под взглядом Жаки и становится «чем-то ничтожным, пустым и смехотворным». «Своей дружбой ты принуждаешь меня к большому смирению», – пишет Мишель[119].
В этот третий год подготовительных курсов Жаки сходится с Пьером Фуше. Тот тоже стал экстерном и снимает комнату в том же