меня. От Снаткиной сильно пахло «звездочкой».
— Как потоптать, так все рады, за углом не сосчитаешь, а закапывать и за бутылку не соберешь…
Снаткина уселась на сундук. Я не мог уйти.
— Ее мать такой же была. Пустолайкой. На Восьмом заводе работала в галантерейном, а там пожарники рядом. А они как дневная смена, так продавщиц к себе зовут. Напьются, на пожарной машине катаются, а потом на реке уже… И девка у нее такая же получилась, ненарошная. А я ей говорила: оставь ты эту девку, где родила, отпишись от нее, не будет толку, то ли от цыгана, то ли уржумская, не поймешь. В очках с детства, идет по улице — под ноги смотрит, чтоб не скувырнуться. А потом как подросла, линзы вставили.
Снаткина сорвала веник, стала обмахиваться.
— И Кристина эта как мать стала. Поехала учиться на начальные классы, да там и родила пацана, не знают, кто отец, приехала из Галича с пузом уже, как баржа. Из училища ее за это и выгнали: по мужикам шаландилась — только треск стоял. Пять писем ее матери прислали, чтобы дочь лучше воспитывала, сам директор писал — «обратите внимание на поведение вашей дочери». А куда ей до поведения дочери, она тогда как раз с Огранцовым сошлась…
Надо собираться, подумал я. Уходить. С третьего раза может получиться.
— И пацан у Кристинки туда же, на плечах шишки как у лося. Да и за таким не уследила, пропал и других уволок. Одна Глашка-дура осталась, библиотекарши внучка, мороженым отравилась — и живехонька. Рехнулась немножко, но ничего, бабка ее отправила из города — и правильно, а то б и ее сожрали…
Снаткина не останавливалась и веником обмахивалась сильнее.
— Библиотекарша эта тоже детдомовская стелька, как батор разогнали, так они тут все и осели, ворье одно. Помню ее, ходила по домам банки стеклянные выпрашивала, вроде как им варенье в баторе варить надо, а потом сама на базаре и продавала. А теперь библиотекарша… Воровка, и отец ее вор. Сначала маслом торговал, потом шампунями, коммерсант вроде, потом открыл ларек с консервами…
Снаткина вдруг замолчала, сбившись с мысли.
— Никому ничего не нужно, — сказала Снаткина. — Кобеля покобелят, а хоронить им зачем? Родни никого, тетка в Михалях сдохла давно, Кристина последняя была, и дурачок ее, никого не осталось, выморочило до дна… Полежит в морге, потом как-нибудь… У нас всех бесхозников в октябре закапывают.
— Хорошо…
Протиснулся мимо Снаткиной. Надо… Я не знал, что надо. Оставаться дома возможности не было, я хотел на воздух. На улицу. День города сегодня.
Быстро вернулся в свою комнату, оделся. Пусть для начала «Растебяка», «Растебяка» есть хорошо…
Заглянул к Роману, его не было. Вещи на месте, самого нет.
Снаткина поджидала на веранде.
— Баню топить?
— Да, — ответил я.
Я стал надевать кроссовки, обнаружил, что на левом шнурки завязаны в узел.
Сел на ступеньки и стал развязывать.
— Здесь никого не найдешь, — говорила Снаткина. — Тут никогда никого не найдешь…
Я пытался растянуть шнурки, но узел был завязан настолько плотно, что расцепить их не получалось.
— Раньше как кто пропадал, так водолазов в первую очередь вызывали, в реке искали, в бочагах на Холуях, бывало и находили. А чаще не находили, а иногда как сейчас — шапку одну. А нечего ходить, нечего, а эта дура за ребенком не следила…
Я растянул узел зубами, обулся и направился к калитке.
Солнечный слишком день. На срубе колодца стояло забытое эмалированное ведро, на ведре сидел воробей. Я шугнул воробья, снял ведро, заглянул в колодец. Вода помутнела и поднялась, подступив к уровню земли, поверхность воды подрагивала и едва заметно рябила. Я закрыл сруб крышкой.
— Я договорюсь, — сказала в спину Снаткина. — Завтра с утра зароем. Человек все-таки, не лягушка… Ты денег припаси и бутылки две-три возьми, кто такую без белой закапывать станет… Белую сразу Ленюшке, он и гроб даст, и мужиков позовет, и веревку.
— Я возьму в «Растебяке», — обернулся я.
— Да где хочешь. Студня бы еще, знаешь, такой студень есть, колбасный? Чтобы жил побольше и жира, Ленюшка любит, чтобы пожилистее, чтоб пожевать.
Ленюшка. Придет еще Ленюшка. Я всегда думал, что Ленюшка умер. Умер от оловянной чумы, но все сделает как надо, во всяком случае придет. Это поставит точку.
Я пообещал пожилистее и пожирнее.
День солнечный, в палисаде ветер качал георгины, желтые, фиолетовые, синие, поднявшиеся выше смородиновых кустов и выше забора, с толстыми сочными стеблями. Раньше их не замечал, вероятно, они прятались от дождя, выставились сейчас.
Калитку подпирал велосипед, я продвинулся мимо него и оказался на улице.
Сорок лет Октября пустовала, на Кирова было неожиданно людно, небольшими компаниями шагали люди, по три человека, по пять, наряженные и улыбчивые. Со стороны центра доносилась музыка, что-то похожее на «Марш энтузиастов», и люди, проходящие по улице, казались мне отчасти энтузиастами; некоторые пили пиво из бутылок, другие ели мороженое или плевались семечками.
По Кирова, дальше по Пионерской. Я умылся возле колонки на углу, вода, как обычно, была вкусной, хоть и пахла железом.
На Советской народу прибавилось, вдоль дороги стояли припаркованные машины: люди приехали из района и из углов — судя по пятнам грязи на крыльях и дверях машин, из самых дальних. Бумажных цветов и растяжек стало больше, поздравляли «С праздником!», утверждали, что «В единстве — сила!», призывали «Беречь природу — быть гражданином!». Провозглашалось, что «Наследие предков — твое наследие!», «Чагинск — малая родина!». Мне показалось, что растяжки уже бывалые и стараются не впервые, впрочем, ничего удивительного, к оптимизациям, особенно бюджетным, Хазин всегда испытывал слабость.
Я шагал по Советской к Центральной площади. Надеялся, что Люся из «Чаги» там, с пирогами, хот-догами, пивной кегой и петушками на палочках. В переулках и поперечных Советской улицах стояли пустые автобусы, на которых, видимо, привезли народ с окрестных сел. Магазины были закрыты. Старухи торговали цветами. Заглянул в «Растебяку». В ней оказалось открыто лишь небольшое окошко, в которое мне отпустили чекушку, пива у них почему-то не нашлось, равно как и выпечки, неудивительно.
За «Растебякой» имелся проулок, в котором стояла скамейка, я устроился на ней. Водка в бутылке была холодной, но пить я не спешил, прикидывая, не оставить ли запас для дальнейшего праздника.
— И я тоже не хочу.
Роман.
Сел рядом. Откуда-то взялся.
— Все магазины закрыты, — сообщил Роман. — Механошин боится.
Правильно делает, подумал я. Я тоже боюсь. Придется на обратном пути вернуться в «Растебяку», взять водки. И пироги, Ленюшка любит с жилистой