У нее началась истерика. Мила кричала, отталкивала пытавшегося вколоть ей сильное успокоительное Лейконского, грозила судом… в конце концов Виктору Павловичу удалось сделать инъекцию. Спустя десять минут Жемчугова, отупевшая от препарата и страха, сидела все в том же кресле, а директор центра снова говорил:
– Я предлагаю один раз, Мила Леонидовна. Я не прошу вас дать ответ прямо сейчас – вы можете подумать до завтра и решить. Предложение очень щедрое, я вас уверяю. Вы получите хорошие деньги, спасете жизни – ну а дети из бесплатной больницы, они все равно обречены. Даже если случится чудо и они выживут сейчас – подорванное лекарствами и химиотерапией здоровье, жестокая жизнь, полуголодное существование, которое влачат их нищие родители… Эти дети все равно умрут. Так пусть их смерть послужит кому-то на пользу. Это ваш звездный час, Мила Леонидовна, это ваш шанс – так не упустите же его! Скандальное увольнение – или же работа, которая обеспечит вам безбедную жизнь?
Ее уволили через два дня. В суд Лейконский подавать не стал, только потребовал, чтобы воровку лишили ученых степеней и чтобы она вернула центру стоимость украденных лекарств. Сумма была астрономическая. Миле пришлось обменять просторную четырехкомнатную квартиру на Петроградке, доставшуюся по наследству от деда, на трехкомнатную халупу в панельном доме на окраине, чтобы выплатить долг. Она начала пить, много пить, муж подал на развод и быстро добился своего – забрал детей и заставил вновь разменять квартиру, выменяв себе и детям довольно приличную двухкомнатную, а бывшей жене и ее матери – комнату в коммуналке. Жемчугова несколько раз бросала пить, пыталась устроиться на работу – но Виктор Павлович выполнил свою угрозу: ее не брали даже медицинской сестрой. Перебиваясь случайными заработками – то уборщицей, то посудомойкой, то домработницей, – она кое-как выживала в течение двух лет. Потом умерла мама – тихо и быстро, и Мила окончательно утратила волю к жизни. А еще через полгода встретила Николая Андреевича, с которым работала в бесплатной больнице. Видя плачевное состояние старой знакомой, он привел ее в дешевое кафе, накормил, категорически отказавшись покупать спиртное, и выслушал ее историю. А потом предложил работать в их больнице. И Мила согласилась.
Комнату Жемчугова продала, вырученные деньги отдала на приобретение хоть какого-нибудь оборудования и закупку лекарств для больных детей. С тех пор она жила в переоборудованной кладовке, работала по шестнадцать часов в сутки, делая все возможное, чтобы спасти ненужных детей, так хотевших жить и совершенно не виновных в том, что они родились в бедных семьях.
Только погрузившись с головой в жизнь бесплатной больницы, Мила поняла, какой ужас там творится. Маленькие пациенты умирали каждый день. Умирали в мучениях, потому что обезболивающих не было. Дети гибли из-за невозможности быстро диагностировать заболевание; их, уже умирающих от рака, приводили пьяные родители, жалуясь на то, что «чертов спиногрыз орет круглые сутки, скажите, это он притворяется?»; их подбирали у дверей больницы, брошенных и ненужных никому на всем свете. Главврач делал все возможное, пытаясь найти хоть какие-нибудь средства для больницы, и ему это даже удавалось – Мила не хотела знать, какой ценой. Она слишком хорошо понимала, каково это – убивать ребенка, пусть даже действительно обреченного, для того чтобы спасти другого, у которого еще есть шанс. Первый раз она провела такую операцию на второй год работы в больнице и в тот день напилась до потери сознания. Зато маленькие пациенты все же выздоравливали. Пусть не все, но все-таки показатель смертности был значительно ниже, чем в других больницах.
Сейчас Миле было сорок семь лет. Она выглядела на пятьдесят пять, числилась обычным хирургом, жила в каморке при больнице, получала смешную зарплату, которую тратила преимущественно на лекарства для детей, была обречена оставаться в одиночестве до конца жизни, каждый день сражалась со смертью, и не чувствовала себя несчастной. Она делала свое Дело, делала его хорошо, отдавая себя без остатка спасению детей. Она продолжала свои исследования – да, теперь не было тех возможностей, какие предоставлял центр, но что-то Мила еще могла и до сих пор надеялась, что когда-нибудь сможет создать настоящее лекарство от рака. За это открытие ей простится все былое, ей восстановят ученую степень, предоставят финансирование для продолжения исследований – и она обязательно потребует также финансирования хотя бы этой больницы. Вера в то, что когда-нибудь у нее обязательно получится, давала женщине силу жить, работать по двенадцать-шестнадцать часов, продолжать свои изыскания, оставляя на сон четыре часа, и не опускать руки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Если бы только не постоянные смерти пациентов, Мила Леонидовна, наверное, даже считала бы себя счастливым человеком.
III. IV
Прыгнуть с крыши навстречу
ночному шоссе
Недостаточно, чтобы научиться летать.
За стеной разговаривали. Очень тихо, голоса едва можно было различить – но Стас даже не пытался расслышать, о чем идет речь. Во-первых, считал, что подслушивать личные разговоры друзей неэтично – равно как и вообще чьи-либо разговоры, а во-вторых, ему не нужно было слышать разговор для того, чтобы знать его содержание.
За стеной разговаривали о нем. Закрывая глаза, Стас мог в деталях представить себе, как это происходит: Инга сидит по-турецки на подоконнике, касаясь спиной окна, опершись локтями о колени, а подбородок опустив на переплетенные пальцы. Она внимательно смотрит на мужа, периодически сдувая падающую на глаза тонкую рыжеватую прядку, почти что незаметно кусает губы. Женька ходит от стола к стене и обратно, иногда подходит к холодильнику – глотнуть холодного молока, смачивая пересохшее горло, – и возвращается к вытоптанному уже маршруту. И говорит, говорит, говорит…
Говорит в пользу Стаса. Пытается его понять, пытается его оправдать. Не перед Ингой, нет – Инга взрослая и умная женщина, понимающая других людей получше, чем недоучившиеся психологи, она-то как раз понимает мотивы поступков Ветровского, понимает его бегство, его желание остаться в тихом пруду спокойной и стабильной жизни. Единственное, чего она не понимает, – почему он вернулся. Почему отказался от дома, семьи, покоя. Ради чего? Идеалы? Он отрекся от них слишком давно, чтобы теперь они могли казаться достойной мотивацией.
Инга почти все понимает и уверена, что остающееся за скобками «почти» еще поймет, причем в ближайшем времени. Она молчит, кусает губы, смотрит на Женьку. А Женька продолжает говорить, оправдывать, объяснять – конечно же, не Инге. Самому себе.
«Он не мог вернуться раньше – преследование, опасность, нужно было переждать».
Два с половиной года? Даже не смешно. Его перестали разыскивать еще весной семьдесят третьего, когда со дня побега не прошло и месяца. Как можно разыскивать беглеца, даже не зная, как его зовут и как он выглядит? Хакеры крылатого уничтожили всю информацию, касающуюся заключенных корпорации «Россия», хранившуюся на собственных серверах филиала. Больше того – взломав государственный сервер, они добрались до файлов рабов «России» и уничтожили данные не только на беглецов, но еще на полторы сотни выбранных случайно заключенных. И неизвестно каким путем, но эта информация, пусть даже в несколько искаженном виде, попала к рабам петербуржского филиала. Началась тотальная путаница и неразбериха, осужденные на долгий срок вырезали чипы и перевирали свои данные, выдавая себя за вообще несуществующих людей, требовали освобождения, уменьшения срока, компенсации за переработку… Филиал едва не закрыли из-за всего этого. О Станиславе Вениаминовиче Ветровском, сиречь заключенном номер четыре-шесть-два-два-ноль-восемь-один-три-один-пять, внутренний номер тридцать два-шестнадцать-семь, никто даже не вспоминал в этой суете. Руководство корпорации стремилось замять скандал, а не отлавливать беглых рабов, тем более что они не знали не только их имена, но и даже приблизительное количество. Так что Стас мог спокойно вернуться в Питер еще два года назад. Ну, пусть не так быстро – но уж осенью семьдесят третьего года точно. Он не вернулся.