Город ей одновременно и нравился, и не нравился. Киру раздражала гипертрофированная контрастность районов, гротескная подчеркнутость разности социальных слоев, между которыми лежала пропасть, не снившаяся Средним векам, чрезмерная, но в то же время такая несовершенная автоматизация всего и вся. Начиная от авто-такси, снабженных спутниковым навигатором, подробнейшими картами каждого района, универсальным автопилотом, но неспособных двигаться вне заранее прописанных маршрутов, и заканчивая совершенно ненужным в небольшом кафе электронным меню, убивающим половину старинного очарования исторического центра города. В то же время Кира была в полном восторге от строгих черт города, от отсутствия в его линиях аляповатости и пошлой яркости, которыми грешила напыщенная и напрочь лишенная любого изящества Москва, от его подчеркнутой, но не показушной аристократичности. Благородное спокойствие закованной в гранит Невы, пронзительность стрельчатых очертаний зданий, державное величие Исаакиевского собора, прекрасная дерзкость бросающего вызов небу Адмиралтейства, дружелюбное покровительство ангела на Александринском столпе, надежная стойкость черных узорчатых оград и непоколебимость бесчисленных мостов… И тут же – невероятный уют небольших улочек, пасторальный покой Михайловского сада, мирная фамильярность Марсова поля…
Нет, Петербург определенно нравился Кире все больше и больше с каждой проведенной в нем минутой. И ей даже было немного жаль, что она приехала сюда ломать многолетний уклад его жизни. Быть может – ломать до основания, стирая в пыль каждый камень и воссоздавать город заново из пепла.
– Ты – город-феникс, Петербург, – прошептала она серому небу.
Ты ведь все равно восстанешь, правда?
III. II
Не смотри теперь на небо,
Недоступное в смятеньи…
Холодный игольчатый свет проникал сквозь тонкую ажурную занавеску, дробясь на тонкие лучики. Высвеченные луной белесые пятна медленно-медленно ползли по белой ткани простыни, обрисовывавшей контур округлых бедер спящей Леси.
Стас, не шевелясь, лежал на спине и следил за мучительным в своей осторожности движением света. Первое пятнышко минут десять назад наползло на мизинец и до сих пор не добралось до промежутка между пальцами. Стас знал, что свет подвижен, но не мог различить взглядом его перемещение, и это странным образом успокаивало.
Когда пятнышко миновало указательный палец, застывшая тишина стала мучительной. Стас осторожно, стараясь не потревожить Лесю, встал, обернул простыню вокруг бедер и вышел на крыльцо.
Индиговое, темное почти до черноты небо искрилось мириадами звезд. Яркие лучистые, туманно-бледные, крохотные игольчатые, большие сияющие, едва различимые и запредельно далекие – они равнодушно смотрели на маленького человека, стоящего на крыльце своего маленького дома и с иррациональной надеждой взирающего на них.
Прикрыв глаза, Стас на мгновение представил себе то, о чем отказывался думать уже давно: полыхающее ослепительными огнями небо, звенящий, зовущий в неведомое голос…
– Нет, – прошептал молодой человек. – Нет…
Обессиленный эмоциональной вспышкой, на миг лишившей его воли, он опустился на ступеньку. Не глядя, протянул руку – за перилами крыльца лежала початая пачка сигарет и спички.
Горячий дым проник в легкие, Ветровский почувствовал, как кружится голова, и в очередной раз сказал себе, что эта сигарета – последняя в его жизни, но продолжил курить. Подлое подсознание немедленно подбросило образ: хмурый и задумчивый человек в инвалидной коляске, раскрытое окно, позабытая сигарета, дымящаяся в пальцах, пепел падает на пол, но человек не замечает этого – он смотрит в окно и не видит ничего за ним. Он просто ждет. Пока еще – ждет.
Стас нервно, в три затяжки, закончил сигарету, бросил окурок в кострище.
– Что мне делать, а? – горько спросил он у немых и равнодушных звезд.
Звезды молчали.
Тогда Ветровский встал и пошел на задний двор. Прошлую неделю все мужики с деревни собирались на вырубку деревьев за вторым полем – пора было заготавливать дрова на зиму, но он еще не брался за распил и колку огромных чурок.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Когда золотистые рассветные лучи расцветили облака нежными розовыми оттенками, Стас едва стоял на ногах от усталости, но половина дров, распиленная и поколотая, ровными рядами лежала в поленнице.
К озеру идти было лень, и молодой человек ограничился тем, что разделся и опрокинул на себя пару ведер холодной воды – смыть пот и взбодриться.
Леся хлопотала на кухне, на плите скворчала чугунная сковорода, исходили густым ароматом только что приготовленные сырники, горкой высившиеся на тарелке. Стас прошел в комнату, натянул свежие штаны, накинул, не завязывая, рубаху и только тогда сел за стол. Девушка даже не повернула к нему головы – она быстро-быстро орудовала длинным ножом, нашинковывая капусту тончайшими полосками.
– Лесь, садись завтракать, – как можно мягче сказал Стас. – Не убежит от тебя капуста.
– И правда, не убежит, – пробормотала она еле слышно. – Жаль, что ты – не капуста.
– В смысле?
– Неважно. Не обращай внимания.
Все так же не поворачиваясь к нему, Олеся дошинковала кочан и вышла из кухни. Через пять минут она вернулась, на лице поблескивали капельки воды – умывалась. Но покрасневшие и припухшие глаза никакое умывание не могло скрыть.
Стас хотел обнять ее, но поймал взгляд девушки – и передумал.
– Ты ложись, – сказала она после еды. – Полночи топором махал…
– Просто не спалось, – солгал Ветровский. – Лесь, ну какое «ложись»? Мы же за грибами хотели.
– Я лучше сегодня с девочками за ягодами схожу, а ты ляг, поспи хоть немного. Завтра пойдем за грибами.
Спать хотелось, и он не стал дальше возражать.
Но когда Леся, взяв ведро для ягод и сверток с блинами – перекусить в лесу – быстро поцеловала его в щеку и ушла за подругами, Стас почему-то не лег. Прошелся по дому, внимательно все оглядывая, заметил, что доска крышки погреба как-то криво лежит – снял крышку, подумал, отодрал все верхние доски, приладил заново, стараясь не наделать новых дырок гвоздями. Утеплил края погребного проема в полу, поставил на место крышку, огляделся в поисках новых дел. Может, ступеньку на лестнице заменить?
– Хозяйничаешь? – спросил неизвестно когда появившийся Дед.
Стас выдернул неподатливый гвоздь, бросил его в коробку, поднял взгляд на гостя.
– Угу. Ступенька протерлась, меняю.
Дед подошел, придирчиво разглядел ступеньку, лишившуюся пока что только одного гвоздя, хмыкнул. Взял из коробки гвоздь, забрал у Стаса молоток и двумя скупыми, точными движениями загнал его на место.
– Пошли, – сказал он.
Ветровский молча подчинился и только уже за воротами – надо столбик поправить, что-то он чуть покосился – спросил:
– А куда?
Дед тяжело вздохнул.
– Ко мне. Разговаривать. И не смотри ты так на этот столб, ровнее он стоять не будет.
– Почему?
– Потому что некуда ровнее!
Дома у Деда Стас бывал нередко и каждый раз поражался совершенно невозможному, на его взгляд, сочетанию стерильной чистоты и феерического бардака. Топор на столе, ящик с картошкой посреди кухни, неровный ряд глиняных горшков на подоконнике, кипа исписанной бумаги на холодной печке, придавленная сверху деревянной кружкой из-под кваса, – и при всем этом можно есть хоть с пола, нигде ни пылинки, ни пятнышка.
Одним движением скинув одеяло со стола на лавку и швырнув топор в угол, к печи, Дед, не оборачиваясь, бросил Ветровскому:
– Садись.
Стас молча сел, положил руки перед собой на стол. Дед посмотрел на него внимательно, вздохнул, вышел из комнаты. Через пять минут вернулся, держа в руках деревянный поднос с бутылкой, двумя стопками, миской квашеной капусты, неровно нарезанным салом и краюхой хлеба. Переставил нехитрую снедь на стол, сел напротив, тут же наполнил стопки.
– Пей.
– День же… – неуверенно возразил молодой человек.