Читать интересную книгу Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Как обычно, то же и в Америке.

Вывод: великие римские и американские писатели велики — вопреки тому, что они римляне и американцы.

Величие греческой цивилизации в том, что, заронив эмбрионы своей культуры повсюду в известном в ту пору мире, она заронила свои эмбрионы в голову каждого, кто с ней соприкасался.

По внешнему облику мы можем быть римлянами, но умом остаемся греками.

1 сентября

Л. Р.[585] увольняется из Св. Г.; я наследую ее должность. Если изъясняться на местном жаргоне, начинаю заведовать тем, что здесь именуют кафедрой английского языка. Утром в первый день учебного года заседаю в президиуме вместе с другими заведующими перед двумястами ученицами. Отвечаю на улыбки Джона, улыбки коммодора воздушного флота[586], смотрю на девичьи лица, для кого-то неотразимо притягательные. Впрочем, при всей притягательности в большинстве своем они весьма заурядны. Но как мало среди них необаятельных!

Платить мне станут на сто фунтов в год больше; если вычесть налоги — не больше чем на фунт в неделю, а нагрузка — гораздо больше, чем добавочный час в неделю. Так что радоваться нечему. Однако, подумав как следует, констатирую: радуюсь. Положа руку на сердце: испытываю удовлетворение. Во мне взыграло честолюбие. Гаденькое, неистребимое влечение к униформе. Радость от лишней звездочки на погонах.

28 сентября

Провожаем Л. Р. Зашли с Флетчером в занимаемые ею апартаменты на Бакленд-Кресент, за Швейцарским коттеджем. Отвратительная квадратная комната с облезшими обоями ядовито-желтого цвета и потрескавшимся потолком, захламленная бланками, конвертами, немытой посудой, брошенным в ожидании стирки бельем, какими-то коробками, газетами, вырезками — всеми отбросами ее тутошнего существования. Постоянно внушая себе, что не надо суетиться, она тем не менее суетилась, лезла из кожи вон, пеклась обо всем на свете. Пока она укладывала вещи, мы стоя пили виски; затем поехали на станцию Виктория, еще выпили. Погрузили Л. Р. на ночной паром и отправились восвояси, помахав ей на прощание и убеждая друг друга: славный сумасшедший дом ее ждет и т. п.[587]. На самом деле сочувствовать ей вряд ли уместно: ведь ступать из чистилища в ад, ступать со всей решимостью воспитанной в антиметодистском духе полу-шотландки-полуканадки — это совершенно в ее стиле. И все же она из тех немногих людей, чье исчезновение с собственного горизонта ощущаешь болезненно, из тех, на кого можешь положиться, за кем чувствуешь себя как за каменной стеной. Узнав о ее увольнении, многие с сожалением покачивали головой; ничего такого не было бы, не будь ее присутствие на работе столь необходимо. Ко всему прочему, была у нее способность делать случайное закономерным и неизбежным — способность, которой то ли от исконного мужества, то ли из духа противоречия обладают буквально единицы; и, сколько бы ни сокрушались местные доброхоты, заменить ее было некем. Вокруг ее имени возник локальный, но трагический ореол.

Ее уход означает, что на меня свалится уйма мелких забот: составление списков, корректировка расписания, подготовка отчетов. Тьма совершенно бесполезных вещей, пожирающих время. Уйма мерзких организационных и координационных дел, с которыми, как мне казалось, я раз и навсегда покончил после Бедфорда.

«Большие надежды». Глава 29. Одна из тех замечательных хрестоматийных глав Диккенса, которые затрагивают в душе нечто поистине глубокое и важное[588]. Архетипичных глав.

Эмили Бронте задумала «Грозовой перевал», когда читала эту главу. В моих глазах это обстоятельство неоспоримо, несмотря на то что «Г.п.» был написан в 1846 году, а «Б.н.» — в 1861-м. Глубинная связь между тем и другим неразрывна. Пара Эстелла — мисс Хэвишем находится на том же полюсе повествования, что и Хитклиф — Кэтрин; Пип — Эдгар Линтон, а Джо — Нелли Дин.

Две наши новые преподавательницы. Миссис Карри: милая, настороженная, интеллектуальная, постоянно балансирующая на грани язвительности и испуга. Но подо всем этим — трогательный птенчик, абсолютный новичок в нашем деле. И мисс Брэмелд — тридцати лет, осанистая, с одним глазом, накрашенная, благопристойная, брошенная, думается, каким-нибудь юнцом, обладающая голосом чтеца-декламатора. На меня произвела впечатление культурного человека. Но как-то мы вместе шарили по полкам, в поисках того, что можно выбрать для классного чтения, и я предложил ей «Великого Гэтсби».

— Пожалуй, вот это, — сказал я, и тут мисс Брэмелд заколебалась.

Мне подумалось, что роман не кажется ей подходящим для девочек школьного возраста. И вдруг эта самодовольная стерва заявляет:

— А кто такой этот Гэтсби? О нем обязательно надо знать?

30 сентября

Яблоки в раковине под сильной струей: у них странная привычка выстраиваться так, чтобы попасть прямо под струю из крана. Будто некая сила их толкает. Есть в таком движении какая-то непостижимая тайна тайна самой жизни, ее скрытого коловращения.

Э.: пошлый анекдот, который рассказала одна из ее сотрудниц.

«Изнасиловали девушку. Она идет в полицию.

— Вы можете описать насильника?

— Нет, — отвечает она.

— Совсем ничего не запомнили?

— Ну, я думаю, это был консерватор.

— Консерватор?

— Думаю, да.

— Из чего вы это заключаете?

— Потому что мне никогда не бывало так хорошо»[589].

Всеобщие выборы. Их исход меня волновал, и я пришел в ярость, когда объявили итоги голосования[590]. Ничто не могло бы послужить лучшей иллюстрацией отчуждения индивидуума от общества. Подойдите к любому англичанину и спросите его. «Ваш голос — решающий. Отпустите вы правительству позор Кипра, Суэца, Адена?» Он проголосует против. Фактически отдавая себе отчет, что его голос ничего не стоит. Демократия не более чем фикция, когда демократ из голоса гражданина превращается в безликую цифру. Что уж тут говорить об апатии. Апатичным может выглядеть человек, сидящий в тюремной камере, но он же просто отбывает наказание, ему не на что надеяться, он знает, что он — всего лишь песчинка в пустыне. А потому голосует брюхом или вовсе никак. Голосует за статус-кво.

1 ноября

Лес неподалеку от Саут-Миммз. Раз уж оказались в провинции, решили на денек выбраться на природу. Сели не на тот автобус, доехали до Поттерз-Бара, а оттуда пешком двинулись вперед, надеясь, что город вот-вот кончится. Не тут-то было. Потянулись целые мили «исполинского нароста»: домов, автобусов, гаражей, торговых лавок, асфальта, цемента. Э. расплакалась. Наконец мы вышли на более открытое место и увидели объездной путь. Восемь чибисов на лугу, а по другую сторону — большое скошенное поле. Пройдя по нему, вступили в лесополосу. Позавтракали, поглядывая через поле на шоссе по нему ползли, струились, мельтешили машины, до ужаса напоминая движущихся муравьев. А сам лес — он как-то не замечает всего этого, очень таинственный, как бывает лишь осенью, отзывающийся пением вьюрка и дрозда, дышащий необыкновенным покоем. Особенно странно звучат песни вьюрка и завирушки — дальние, нездешние, чем-то пугающие. Стоит мне после большого перерыва снова оказаться в лесу, как меня переполняет такое пронзительное, такое невыразимое счастье, что я сам себе дивлюсь. Особенно сегодня: день начался так плохо, но вот каким-то волшебным образом вмиг раскрылся мир дикой природы. Лес был на удивление красив: целая роща папоротников, в которой снуют лесные голуби. Вдоволь насобирав желудей, мы двинулись на север. Услышали, как кричат фазаны. Набрели на дикую яблоню, набрали полкорзины яблок. Ближе к вечеру проступила роса, под ногами стало мокро; в этом есть что-то очень английское. А с объездного пути доносился непрерывный рев машин. Параллельно шоссе, а затем по боковой дороге мы добрались до Саут-Миммз, чувствуя себя существами другого, старого, мира. Контраст между тем и другим ощущается все сильнее и сильнее. Ни на миг не затихающая дорога, а за несколько сотен ярдов — нерушимый сельский покой. Сегодняшний человек — стопроцентное дитя города.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});