словно под тяжестью кудрей, опущенную голову. Пытаясь отвлечь Фемистокла от его дум, Архиппа принялась рассказывать обо всем, что случилось за день, сообщила все маленькие домашние новости: и что сказала малютка Никомеда, и как свалился сегодня с изгороди Полиевкий, и как Архентол, их старший, заявил, что скоро отправится за Геллеспонт и казнит царя Ксеркса…
– …И тогда нам уже больше не придется опасаться персов, – тихо смеясь, говорила она, – доживем с тобой жизнь спокойно и даже в почестях, ведь Архентол, конечно, будет увенчан золотым венком!..
Но, видя, что Фемистокл почти не слушает ее, Архиппа спросила:
– Прости, Фемистокл, у тебя что-нибудь случилось?
– Пока еще нет. Но может случиться.
– Но если не случилось, зачем же огорчаться раньше времени? Уж было много бед и страха, когда подступили персы. Однако богиня Афина защитила свой город.
– Я о другом. Сегодня на Собрании архонты заговорили о том, чтобы нас судить судом остракизма. Аристида и меня.
– О! – Архиппа приложила ладони к губам, чтобы не вскрикнуть. – Тебе? Суд остракизма?
– Да. Мы оба слишком тревожим афинян.
Архиппа помолчала, овладела своим волнением и сказала, как всегда, спокойно:
– Воля богов, Фемистокл. Жить можно не только в Афинах.
– Изгнанник – не гость. Изгнанника не встречают почестями.
– А мы и не захотим быть гостями ни у кого. Ну что ж, десять лет – это еще не вся жизнь. А минует срок – и мы снова вернемся в Афины. Дети подрастут. Подумай, как мы будем счастливы, когда опять войдем в афинские ворота!
Низкий, ласковый голос Архиппы успокаивал. Афинянка, она ради него, не задумываясь, готова была покинуть Афины!
– Конечно, остракизм – это не суд над преступником. Просто мешает человек, так пусть уйдет куда-нибудь на время. Но если бы только эта беда. Меня заставят покинуть Афины, и погибнет дело, которое необходимо сделать, потому что от этого зависит судьба нашей родины. Сегодня я почти убедил Собрание, что нам надо строить корабли. И убедил бы, если бы не Аристид.
– И вы опять бранились?
– Мы спорили. Но я чувствую, что наши споры надоели афинянам.
– О Гера! – молитвенно прошептала Архиппа. – Сохрани мне Фемистокла! И сохрани его Афинам!
В окошечко под потолком голубым глазом смотрел рассвет.
Случилось так, как предвидел Фемистокл.
Правители Афин, утомленные раздорами Фемистокла и Аристида, решили, что одного из них необходимо удалить на какое-то время из города. Обычно удаляли на десять лет.
Был назначен суд остракизма. Афинские граждане писали на глиняных черепках – остраконах – имя человека, которого желали удалить из города, и складывали их в пританее[133]. Черепки определили судьбу этих людей. Уйти из города пришлось Аристиду.
Аристид покорился. Выйдя за городские ворота, он поднял руки к небу и сказал, обращаясь к богам:
– Пусть никогда не придет для афинян тяжелый час, который заставил бы их вспомнить об Аристиде!
Аристид ушел из города. Больше никто не мешал Фемистоклу, и Собрание приняло его предложение отдать лаврийское серебро на постройку флота. И вскоре на верфи в Фалерской гавани застучали топоры. Постепенно, один за другим, спускались с берега на голубую воду бухты афинские боевые корабли. Не прошло и трех лет, а в Фалерской гавани уже больше ста кораблей стояло на якорях.
Грозное предсказание
Все чаще стали доходить слухи, что персидский царь снова собирает войско, чтобы идти на Элладу. Сначала эти слухи были смутными. Потом вместе с торговыми кораблями в Элладу являлись люди из Византия и с островов, лежащих у азиатского берега, и рассказывали, что персидские войска стекаются к Геллеспонту, а на перешейке у горы Акте[134] идут какие-то земляные работы…
Но вот наступил черный день, когда в Элладе появились персидские глашатаи. Они входили в эллинские города и требовали «землю и воду» – покорности царю Ксерксу. Страх пошел по Элладе. Одно за другим покорялись персидскому царю маленькие бессильные государства: фессалийцы, локры, фивяне, беотийцы…
Ни в Афины, ни в Спарту персидские глашатаи не пришли. Еще в 490 году до нашей эры царь Дарий, сын Гистаспа, присылал к ним глашатаев. Но спартанцы ответили тем, что бросили их в колодец и сказали: «Пусть они сами возьмут там и землю и воду». Афиняне же сбросили их в пропасть. А Фемистокл, который тогда был архонтом, предложил убить также и переводчиков, которые осмелились перевести требования персов на эллинский язык. И переводчиков убили.
Теперь всем и в Спарте, и в Афинах было ясно, что их городам пощады не будет. Будет война. Будет битва не на жизнь, а на смерть.
– Видишь, Архиппа, для чего я строил корабли? – сказал Фемистокл, торопливо собираясь на Пникс, на народное собрание. – Вот теперь афиняне еще раз поймут, как я был предусмотрителен!
Архиппа умоляюще сложила руки:
– Фемистокл, во имя Геры, забудь, что ты их построил! Люди не любят, когда им напоминают, что кто-то был дальновиднее и умнее, чем они!
Последние ее слова настигли Фемистокла уже за калиткой.
Солнце только что поднялось над горами, оно, словно улыбаясь, тихо катилось на своей золотой колеснице по голубому простору небесных полей. Серебристые оливы на склонах гор, красная черепица крыш, узкие кривые улицы древнего города – все полнилось светом и радостью наступающего дня.
«Почему так равнодушна природа, которая нас окружает? – подумалось Фемистоклу. – Всё – как в самые лучшие дни. Я вижу, горе человеческое никого не омрачает: ни солнце, ни рощу, ни птиц, – никого, кроме самого человека!»
Фемистокл торопился. Сегодня придут послы из Дельф. Афиняне, как всегда во времена народных бедствий, отправили послов в Дельфийское святилище узнать волю светлого бога. Предстоят тяжелые испытания. Чем кончатся они? И что надо делать афинянам, чтобы спасти свою страну, свой народ?
Священные послы вернулись. Сегодня они объявят то, что изрекло им божество.
Улицы, несмотря на ранний час, были полны народу. Все спешили на Пникс. Люди шли озабоченные, встревоженные, изредка обмениваясь короткими фразами, и всё лишь об одном: что-то принесли им из Дельф?
На перекрестке, где свежо и прохладно шумел фонтан и у водоема с большими сосудами для воды толпились рабы, Фемистокла встретил Эпикрат. Фемистокл заметил, что рыжая, как золото, борода его друга, обычно тщательно завитая, сегодня гладко и скромно причесана, и, может быть, поэтому его лицо выглядело старше и строже.
До самого холма они молча шли рядом. И, уже поднимаясь на Пникс, Фемистокл спросил:
– По-прежнему ли ты, Эпикрат, согласен со мной, что мы должны