— Подумайте, как разместить тридцать человек.
— Заниматься можно в клубе, для жилья выделить место в конторе, в заезжей.
— Считаю, что договорились. Домну Борисовну попросим заведовать курсами. Коков будет вести практические занятия.
Перемычку взорвали. Биженский пруд стал вдвое шире, холмистая гряда прежнего берега обратилась в красивую группу полуостровков, мысов, островков с прихотливо изогнутыми проливчиками и заливчиками. Вторую плотину, на Камышовке, строили не спеша, лишь бы успевать за подъемом воды.
Самая крупная бригада работала на оврагах: там нужно было проложить до заморозков борозды, направляющие сток вешних вод на поля и луга. Борозды пропахивали плугами и подправляли лопатами. Когда земля промерзла до того, что стала недоступна для вспашки, бригада занялась постройкой перегораживающих овраги запруд — несложных сооружений из камня, навоза, соломы и земли.
После этого начали намораживание наледей. Речки и ручьи в местах с невысокими плоскими берегами перехватывали плотинами вроде тех, какие ставились по оврагам. Во льду у плотины делали прорубь. Вода, поднимаясь, выходила через прорубь, разливалась по берегам и замерзала. Накопив наледь в тридцать сантиметров толщиной — самая целесообразная для полива, запруду переносили на другое подходящее место. Эту работу вели до февраля и прекратили лишь потому, что речки на мелях перемерзли до дна и течение остановилось.
2
Аннычах вернулась на конный завод весной. С нею был Конгаров. Ехали они с попутной машиной, которая миновала Белое озеро, и сначала попали в Главный стан. Остановились у Хызырки. День был выходной, и Аннычах решила по случаю приезда пригласить на Белое своих друзей — устроить маленький праздник.
С благодушным ворчаньем, без всякого лишнего дребезга и звона, к дому Хызырки подкатил директорский «газик». Зимой механик Хрунов и шофер Тохпан переменили ему мотор и другие износившиеся части, обули в новую резину колеса, подтянули разболтавшиеся гайки.
Сидевший у руля Тохпан заиграл на сигнальном рожке веселый походный марш. В доме обедали. Услышав марш, Аннычах, Иртэн, Конгаров потеряли аппетит и начали собираться в дорогу.
— Куда же это? — Хызырка развела руками над столом, полным всякой снеди. В ее доме наступили хорошие времена: Иртэн закончила техникум и работала агрономом, сама Хызырка, женщина старательная, получила в один год две премии.
— Завтра съедим. Я за свою долю ручаюсь, — сказал Конгаров. — Как попаду в степь — разыгрывается такой аппетитище, даже неловко.
Хызырка внимательно оглядела уезжающих, смахнула с костюмов пылинки, соринки, которые имеют удивительную способность браться точно ниоткуда.
Вышли к машине, начали усаживаться: Конгаров и Аннычах в кузов, Иртэн в кабину. Давно установился обычай — если Иртэн и Тохпан едут вместе, никто из других пассажиров не претендует на кабину: всем известно, что девушка очень любит бензин. Но всегда, как человек вежливый, Иртэн спрашивает, нет ли еще кого желающих ехать в кабине; вот и теперь, шагнув туда, подалась назад и спросила об этом.
— Я пересяду, — сказала Аннычах. — Хоть и на вершочек, а все поближе к дому.
Радуясь на празднично одетую веселую молодежь, Хызырка давала всякие наставления: ехать потише, поглядывать, что впереди. От времен своего грустного батрацкого детства она привыкла думать, что веселье и счастье недолговечны.
— Не беспокойся, проедем: степь широкая, — утешал ее Тохпан.
После ряда засушливых лет шел счастливый год. Иртэн рассказывала Конгарову, что некоторые богарные участки, особо выдуваемые, решено на время запустить, пока не поднимутся надежные лесозащитные полосы, но там и без посева растет хлеб: прошлый год был такой засушливый, что многие семена пролежали, не проснувшись, а нынче взошли.
— А где же ваш лес? — спросила Аннычах. Родители несколько раз писали ей, что кругом сажают леса. — Я уж думала: пока учусь, тут все сделают и для меня ничего не оставят.
— Верно, сажали много. Когда возили саженцы — казалось, из степи можно сделать непроходимую чащу. А рассадили — и поглядеть вроде не на что… — Иртэн покивала вдаль, где едва отличимо от травы зеленели молодые лесные полосы. — У нас на заводе триста тысяч гектаров земли. Если только один процент занять лесом, нужны миллионы деревьев. Аннычах, слышишь? Вот сколько тебе работы!
Поравнялись с Каменной гривой. По склону брел табун. Аннычах попросила Тохпана остановиться и погудеть табунщику.
Подъехал Боргояков. Девушка выскочила из кабины и стала расспрашивать его, с кем табунит, где Олько Чудогашев, Смеляков.
Боргояков работал бригадиром, Олько Чудогашев табунщиком при косяке, опять с Буяном, Смеляков уехал учиться.
— Что же ты не поехал?
— А табунить кто будет? Вот старший брат придет из армии да в седло сядет, тогда мне можно учиться.
— Найди Олько и приезжайте сегодня на Белое.
Если в начале пути все — котловины, курганы, холмы — было на месте и без перемен, то за Каменной гривой куда-то исчезло целое озеро — Джирим.
— Пересохло? Выпили кони? — допытывалась Аннычах.
Но Иртэн и Тохпан говорили одно:
— Не угадала.
Вокруг озера посадили лес — затишки для табунов, и его, небольшое, стало не видно издали. Иртэн сказала:
— Знаешь, сколько ушло саженцев на один Джирим? Десять тысяч.
Перевалили последнюю гряду холмов. Все расширяясь и расширяясь, навстречу машине двигалось Белое озеро. Вокруг него лежали большие густо-синие и голубые пятна: это цвели дикие ирисы. В иных местах, даже на дороге, вся та полоса, что лежит между колеями, была от цветущих ирисов как сине-голубая лента.
Год шел для всего счастливый.
— Урсанах, ты куда глядишь? — с ласковым укором сказала Тойза, переходя из кухни на терраску.
— Везде гляжу.
— Везде… как маленький. Да разве может быть одна Аннычах везде? Гляди на дорогу!
Накануне почтальон Оландай привез Кучендаевым телеграмму от Аннычах, и с тех пор старики то суетились около печки, то оглядывали степные дали.
— И чего привязался к Каменной гриве, — продолжала старуха, — будто не видел ее?
— Там едет кто-то.
— И пускай едет. Ты старайся дочку выглядеть. Зачем нам кто-то?
Оба перешли в противоположную часть домика с окнами на дорогу в город, но дорога кругом была пуста. Между тем машина, бежавшая от Каменной гривы, повернула к домику и, подавая длинные певучие гудки, начала огибать озеро. Кто-то, высунув из кабины руку, быстро махал ею.
— Аннычах! Вот коза, и приехать ладно не умеет! — крикнул Урсанах, подхватил медлительную Тойзу под локоть и повел на крылечко.
Сначала дрожащие стариковские головы надолго припали к маленькой головке дочери, с красивым венком из двух черных кос, затем к большой лохматой голове Конгарова.
Вошли на терраску, сели — старики рядышком, как привыкли за время тягостной разлуки с дочерью, она — против них, Конгаров в стороне. Аннычах взяла стариков на руки и спросила:
— Как жили-были?
— Все тебя ждали, — ответила мать со вздохом еще не вполне затихшей грусти и приложила к глазам платок.
— Не надо, мамушка, не надо. — Аннычах обняла ее поникшую голову. — Погрустили. Поездили… Теперь будем радоваться.
— Однако недолго…
Старуха резонно предполагала, что Конгаров пробудет в степи месяц-два, потом уедет в город: главное дело у него там. С ним, конечно, уедет и Аннычах. Город, правда, не чужой край, но все же далеко от Белого, и в любой час, как только захочется повидать дочку, не попадешь туда.
— Я буду работать на заводе. Ну, съезжу в степь, поработаю, а ночевать домой.
Мать не стала допытываться, где будет Конгаров: неужели они думают жить раздельно? Она поговорит об этом погодя, наедине с дочкой.
Аннычах расспрашивала, где Игренька, Тасхыл, Рыжий, жива ли корова, — она ведь давно уже старая, — сколько в доме овец, гусей, когда посадили на усадьбе деревья. Перебрав все, что имело хоть какое-нибудь отношение к родному уголку, перекинулась дальше, на степь, на Главный стан. При этом она поминутно вставала и оглядывала то далекую Каменную гриву, то холмы над озером.
Видя, что ей не сидится, мать сказала:
— Ну, иди-иди. Мы пока будем накрывать стол.
Весело напевая, Аннычах побежала в конюшню; по пути погладила старую добрую корову, поцеловала в белую звездочку на лбу маленького красного телка.
Игренька не узнал ее и не разрешил прикоснуться даже к челке.
— Снова задумал воевать. Нехорошо встречать так хозяйку, — пожурила его Аннычах, а затем принесла свежей травы.
Конь жадно ел. Урсанах угадывал, что Игренька, привыкший к нему, не скоро признает новую наездницу, а ей захочется немедленно в седло, и начал загодя приучать коня. Получив телеграмму, он оставил его голодать: за сутки не умрет, зато к Аннычах будет ласковей.