утро, как вчера золотое. Иллюминация Москвы удалась на славу, роскошные огневые фонтаны, переходящие столбы, портрет Ленина в виде луны и настоящая природная луна в виде Ленина. Все небо дрожало в электрических лучах, весь простой народ, пьяный и трезвый, был на улице. Вот про иллюминацию ничего нельзя плохого сказать – это удается.
Узнал от Елагина, что в Обществе охраны природы выбрали Мантейфеля, и вся затея превратилась в очередной жульнический трюк, и я был доволен, что вовремя сумел от них сбежать. Подозреваю, что и в кино у Еремина тоже вроде этого и что такой выход из трудных положений есть повседневное явление, какая-то перманентная иллюминация. Вопрос должен стоять так: где этого нет?
650
Читал Елагиным «Моя страна». Супруги во мнениях разошлись относительно Колумба: жена говорила, что открытие Америки Колумбом не может быть поставлено в число примеров расширения нашей физической родины, а муж не соглашался, говорил, что можно. Мы не сразу поняли, почему нельзя говорить о Колумбе и только уж через какое-то время поняли, что это из-за Америки: Колумб открыл враждебную нам страну капитализма.
Переживаю РАПП в кубе, и надо привыкнуть к этому и учиться смотреть правде в лицо.
9 Сентября. Утро серое. Собираемся ехать в Дунино.
Сколько уже лет лист за листом отрывали от купола церкви и, наконец, остался голый каркас из проволок. На каркасе луковица и на луковице крест. Над крышей нашего флигеля против моего окна виднелся этот каркас с крестом, сколько уже лет! И вот за два дня до 800-летия Москвы Сталин в бинокль из Кремля увидел ободранный купол, распорядился, и в два дня каркас был обтянут железом. Я молился на этот крест 8 лет и так сжился с куполом, что незаметно и сам себя стал понимать, как ободранный купол, и когда вдруг купол починили, я подумал, а что если так и меня Сталин заметит? И пора бы!
Вот вчера сидели за столом Попов и Саушкин. Попов говорил, что убедился в большой моей славе: Пришвина знают все, и мужчины говорят об охотничьих рассказах, а женщины – о «Жень-шене». – Это верно, – ответил Саушкин. – Но только есть одна категория людей, где Пришвина не знают. Я недавно одному профессору литературы назвал имя Пришвина, а он ответил: «Знаю, знаю, он написал историю Пугачевского бунта».
И это верно, народ меня знает, но профессора литературы не знают. Администраторы литературы знать не хотят. Вот почему и хочется, чтобы хотя бы в бинокль кто-нибудь из них поглядел на мой ободранный купол с крестом.
651
Вчера беседовал с Саушкиным и утвердился в решении собрать книгу «Моя страна». Ввести главу «Борьба за первенство». А в «Черного араба» – «Адама и Еву».
Саушкин вчера осторожно критикнул все мои попытки выступить из области вечного и коснуться современности в духе политики. И так вообще у коммунистов: имеют право говорить о политике только они. Это отчасти от ревности, а отчасти по тем же причинам, как бывало шофер Ваня отстранял меня от соучастия в ремонте машины, «не грязнитесь, Михаил Михайлович, дело это...» и сплюнет.
Доехали хорошо, с нами Елагин. У самого дома небольшая новая авария, так тряхнуло, что радиатор попал на крылья вентилятора. Посадили цветы. Володя нарезал прутьев и сплел корзины. Он устойчиво называет плохое плохим, но не делает из этого обобщения. Благодаря первому он имеет успех у правых, а благодаря второму держится у левых и сам коммунист. А может быть, как было и с Катынским, молчит потому, что «состоит»*.
10 Сентября. Тепло, мягко, солнечно. Ходил с Володей за грибами. Сел отдохнуть. Возле меня стояла береза на обнаженных корнях как на шести ногах: две впереди, две назади с той и с другой стороны раздваивались, и росла наполненная водой белая сыроежка.
На земле уже были всюду разноцветные осенние листики, и часто среди них показывался гриб, исчезающий, когда к нему приближался, чтобы поднять. Всюду в лесу между желтеющими листьями и травами виднелись крупные красные ягоды ландышей: где весной была белая душистая чашечка, теперь висела на той же цветоножке крупная красная ягода. Год обернется и опять будут у ландыша белые цветы. И у нас, у людей, ведь тоже теперь осень. И наши красные ягоды начинают чернеть, и в тайне уже каждый ждет жизни белой, душистой.
* Так и оказалось (примечание В.Д. Пришвиной).
652
Вспоминаю разговор за столом. Попов говорил: «Я не знаю, что это сон: утро – это рождение, а сон – это как смерть, каждые сутки я рождаюсь и умираю. – И каждый год, – сказал Саушкин, – земля обернется и у нас новый год. – Но меня мало интересует вращение природы: там свое, а у меня свое. – Нет, – ответил я, – там и тут одно и то же – день и ночь в природе – день и ночь в душе человека. Там весна – и у человека весна, там зима – и у человека зима. – Но человек стремится выйти из этого круга. – Похвально! Только, значит, в кругу же он сам, если стремится выйти из круга: мы об этом говорим, о единстве с природой. А что человек ночь в день превращает, а день в ночь, и еще мало ли что, это особый вопрос.
Вечером рано стемнело. Заморосил самый мелкий дождь. Уехала Екатерина Николаевна и Елагин. Мы, наконец-то, остались с Лялей вдвоем. Наконец-то я вышел свободно на веранду. И вдруг появляется Иван Федорович, плотник из Пушкина, и опять все зашумело. Завтра надо поставить его на работу, найти сапожника, сходить за шофером на завод, к Доронину за сеном.
11 Сентября. С утра моросит мелкий теплый дождь. Иван Федорович стал на работу. Вышло солнце. После обеда к вечеру собрались синие тучи и слышен был гром. Наверное, это будет последний гром. Все бросились за грибами.
В лесу навстречу моему глазу на невидимой паутине висели уголком две сосновые хвоинки. Паутина спускалась с самого верха высокой сосны и хвоинки служили подвеском. Я потянул хвоинку вниз на вершок, отпустил и хвоинка прыгнула вверх. Я так до аршина натягивал и все она прыгала. И после того оборвалась паутинка и хвоинка упала на землю. Я подумал о том, как в природе все одно с другим связано и