– Странно говорил?
– Ага. Короткие такие рубленые фразы, и смотрел на нас, словно бы не видел. А одевался – вообще атас. Мы первый раз встретились в марте. Тогда холодно было, градусов шесть ниже нуля – а он приперся в плаще. Плащ кожаный и так не греет, так еще и распахнутый. А под плащом – ничего, голая грудь.
– Как он выглядел? – тихо спросил Нойнер.
– Ну, довольно высокий, худощавый, но крепкий, жилистый, сильный очень на вид. Волосы длинные, темные, распущенные всегда – ни разу его с «хвостом» не видел. Бледный, взгляд злой.
– Когда вы его видели в последний раз?
– Да в тот же день, когда побег был. Он велел начинать и ушел. Это около девяти вечера было, шестнадцатого апреля. Но это не главное. Вы бы знали, как сложно было удержаться от соблазна и не перекачать к себе с государственного сервака инфу на всяких там политиков, бизнесменов и тому подобных! Можно было бы вообще никогда в жизни больше не работать ни мне, ни детям, если они у меня вдруг появятся.
– А его изображение у вас есть?
– Да, остался один снимок с камеры, который я сохранил на всякий случай… Сейчас покажу, в наладоннике есть. Так… вот он.
– Позволите скопировать?
– Копируйте, – махнул рукой Вайсс.
– Вам и вашим детям и так можно будет никогда не работать после того, как вы выполните мое поручение, – торжественно провозгласил Нойнер, возвращая хакеру комп. – А теперь, извините, я должен работать.
– Да, конечно! Что-то я засиделся.
– Буду ждать от вас вестей, Федор Андреевич, – сказал Людвиг, открывая перед гостем дверь. – Маргарита Юрьевна, мне нужно поработать, никого ко мне не пускайте, пожалуйста!
– Конечно, господин Людвиг.
Тщательно заперев дверь кабинета, Нойнер дошел до стола, рухнул в удобное кресло, вытер платком выступившую на лбу испарину и открыл досье, в котором была информация обо всех людях, когда-либо как-либо контактировавших с Братством. Выбрал папку со снимками и запустил поиск на совпадение с оставленным Федором изображением.
Спустя полторы минуты напряженного ожидания программа завершила работу. Чувствуя, как бешено колотится сердце, Людвиг посмотрел на результаты поиска.
Семнадцать похожих изображений. И среди них – только одно подходящее, все остальные просто не могли быть в Петербурге в то время.
Теперь Нойнер знал, кто его враг. И, в отличие от собратьев, не собирался давать этому врагу ни единого шанса.
II. IV
Только зачем же охотник
По имени «прежде»…
Что бы там ни говорили, все же дурным воспоминаниям свойственно блекнуть, когда у человека все хорошо. Даже если кажется, что этот кошмар не забудешь никогда: проходит несколько лет – и радость жизни стирает злое прошлое из памяти, оставляя только тень его, чтобы помнить и не повторять ошибок.
И Стас убедился в этом на собственном примере. Два года назад он был уверен, что никогда не забудет рабство в корпорации, свист плети и расписанную до последней секунды жизнь. Думал, что не сможет избавиться от боли предательства и не сумеет вычеркнуть из памяти имена и лица тех, кто, называя себя аарн, отвернулись от него, едва только появился повод. Считал, что глухая, стонущая тоска, поселившаяся в его сердце после смерти Вениамина Андреевича, останется с ним до конца жизни.
Потом он думал, что никогда и ни за что не забудет неделю, проведенную в весеннем лесу, практически без еды, без возможности развести огонь и просушить вещи. Думал, что не оправится от сильнейшего воспаления легких, которое подхватил во время своих блужданий, – оно дало о себе знать через неделю после того, как Ветровский, казалось, поправился. Думал, что не сможет научиться жить в деревне, с людьми, ничего о нем не знающими – за исключением Всеволода Владимировича, которому Стас рассказал о себе действительно все. Кроме имени, разве что – и то лишь потому, что действительно хотел начать все с начала.
Все прошло. Свист плети ассоциировался теперь только с ленивой лошадью, боль предательства вызывала грустный смех над собственной наивностью, тоскливая боль потери сменилась светлой печалью по близкому человеку. Неделя в лесу казалась теперь не кошмаром, а своеобразным испытанием, которое он сумел пройти, воспаление легких осталось в памяти просто болезнью – да, неприятно, но с кем не бывает? А чужие люди за два года перестали быть чужими, и Стас готов был, не раздумывая, броситься в драку за любого из них.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И все же он так и не стал своим. Быть может, из всех жителей деревни это ощущали только сам Стас да Всеволод Владимирович – но этого было более чем достаточно. Молодой человек раз за разом вспоминал их последний разговор и всякий раз убеждался в ощущении, что бывший профессор хочет, чтобы он ушел. Не потому, что этого хочет сам профессор, а потому, что это нужно Стасу.
Ветровский упрямо сжимал кулаки, кусал губы и повторял себе снова и снова: «Я останусь, это мой дом, мое место – здесь». В конце концов, такая деревня – чем не Орден?
«Ничем не Орден», – отвечал он самому себе. Да, здесь живут хорошие, честные, работящие люди, и это очень много, это непредставимо много в мире, где каждый второй готов на любые подлости во имя выгоды. Но для Ордена – этого недостаточно. Деревня статична, деревня не имеет пути развития, и не потому что нет возможностей. Сами люди статичны, они создали свой стабильный мирок, в котором могут спокойно жить и радоваться жизни, и они уже не стремятся ни к чему новому. Кроме того, как ни печально это признавать – деревни обречены на вымирание, как и любая замкнутая система. Либо вымирание, либо трансформация во что-то совершенно иное – и Стас был уверен, что трансформация приведет не к моральному и умственному развитию, а только лишь к техническому прогрессу.
«А если я останусь и возглавлю деревню – что будет тогда? Смогу ли я найти новый путь, которого до сих пор не вижу? Сумею ли научить этих простых людей Звездному ветру, стремлению к познанию Вселенной?» – спрашивал он себя. И тут же отвечал – нет. Не сможет. Не пойдут за ним эти люди, привыкшие к своему миру. Если бы он позвал в города – быть может, кто-то из молодежи и согласился бы. Та же Олеся…
…Олеся. Еще одна причина, по которой Стас должен был остаться. И собирался остаться. Трехлетнюю Лесю привела в деревню мать – женщина умирала от рака, не имея средств на дорогостоящее лечение. Она понимала, что скоро умрет, и не хотела, чтобы дочь попала в детский дом. Девочка выросла в деревне и искренне считала Всеволода Владимировича своим дедушкой, хотя правду от нее никто не скрывал. Но она пошла бы за Стасом – юности свойственно совершать необдуманные поступки во имя любви, а Олеся Стаса любила. Осенью, после праздника урожая, хотели сыграть свадьбу, и Стас знал – уйти он может только до праздника. Потом будет поздно.
– Ненавижу выбирать, – пожаловался он.
Соловый мерин всхрапнул, ткнулся бархатным носом в плечо. Ветровский рассеянно погладил крутую шею, пальцы машинально пробежались по гриве, выбирая застрявшие в жестких волосах репьи и колючки.
– Ты сам вызвался, я не виноват, – сказал молодой человек коню. – Так что ждет тебя долгая прогулка.
– С кем болтаешь? – осведомился Андрей, выходя из амуничника с хомутом на плече и уздечкой в руке.
– С кем тут говорить, кроме лошадей? – пожал плечами Стас. – Ты когда будешь готов?
– Щас запрягу и буду готов. Все проверил?
– Угу. Все по списку, и списки тоже по списку.
– Много нам обратно заказали?
– Да уж достаточно. Глашу берешь?
– А кого еще?
– Тоже верно. Я на Солнечном поеду.
– Не ты, а мы. Мне тоже неохота всю дорогу на возу трястись.
– Угу, – сказал Стас и пошел за седлом.
Выезжали на торговлю с вечера. Ехать далеко, воз тяжелый, дороги – одно название, а не дороги, так что в городе в лучшем случае часам к шести утра быть. Воз поставить на рынке, лошадей распрячь и увести – это уже задача Стаса, пока Андрей будет торговать. Как пекло схлынет – торговля уже кончается, останется только заехать за товаром, что в деревню везти, и можно домой. Часам к трем утра как раз вернутся – и можно спать хоть весь день.