Сэди, Кэти и Лесли хотели показать под присягой, что они сами спланировали и совершили убийства и что Мэнсон тут вовсе ни при чем!
Чарли хотел взорвать эту свою бомбу немедленно, но адвокатам удалось оттянуть взрыв, хоть и ненадолго. Впервые открыто противясь Мэнсону, Рональд Хьюз заметил: “Я отказываюсь принимать участие в любом судопроизводстве, где от меня требуется вытолкнуть клиента из окна”.
Возникшие правовые проблемы были внушительны, но в основном сводились к одному только вопросу: что первично — право на квалифицированную помощь юриста или право давать показания? Обеспокоенный тем, что любой из выбранных Олдером ответов мог быть впоследствии назван судебной ошибкой, я предложил обратиться за разъяснением в Верховный суд штата. Олдер, однако, счел, что (пусть адвокаты не захотели излагать доводы защиты и посоветовали клиентам воздержаться от дачи показаний) право голоса в суде “обладает превосходством над всеми прочими правами”. Девушкам будет разрешено дать показания.
Олдер спросил у Мэнсона, не желает ли он тоже выступить. “Нет, — ответил Чарли и, подумав немного, добавил: — То есть в любом случае не сейчас”.
По возвращении в зал суда Канарек подал прошение отделить дело Мэнсона от процесса остальных подсудимых.
Теперь Чарли пытался покинуть тонущий корабль, предоставив девушкам спасать свои жизни самостоятельно. Отклонив прошение Канарека, Олдер пригласил присяжных и позволил Сьюзен Аткинс занять свидетельское место и принести присягу. Дэйи Шинь, впрочем, отказался задавать ей вопросы, пояснив, что сама формулировка заготовленных Сьюзен вопросов изобличает её[190].
Это создало совершенно новую проблему. Вернувшись в кулуары, Олдер отметил: “Мне становится совершенно ясно, что весь этот маневр защита провела просто для того… чтобы исказить ход процесса… Я не намерен допустить это”.
По-прежнему в кулуарах, вне присутствия присяжных, Сьюзен Аткинс сказала судье Олдеру, что хочет рассказать, “как все было. Как я сама это видела".
Судья: “Понимаете ли вы, что в этом случае подвергнете себя опасности? Произнеся всего несколько слов, вы можете самостоятельно подписать себе приговор”.
Аткинс: “Я понимаю”. Она добавила, что в случае, если будет признана виновной, “пусть меня приговорят, исходя из правды. Я не хочу, чтобы меня приговорили, опираясь на кучу лжи, вырванной из контекста и рассыпанной как придется. Потому что, мистер Буглиози, ваше здание трещит по швам. Я сама видела, как пошли трещины. Подлый ты, хитрый лис!”
Буглиози: “Зачем же помогать мне подпереть эту развалину, Сэди? Ты должна быть довольна. Если все рухнет, вернешься на ранчо Баркера. Зачем же выступать в суде, чтобы помочь мне?”
Шинь сказал, что в случае, если Олдер прикажет ему задавать вопросы клиентке, он немедленно подаст просьбу о снятии с себя обязанностей адвоката подсудимой. Фитцджеральд высказался в том же ключе, добавив: “Насколько я понимаю, это будет похоже на подстрекательство к самоубийству — а затем и на само убийство”.
Когда в заседании был объявлен перерыв, Суд еще не пришел к окончательному решению.
На следующий день Мэнсон удивил всех, заявив, что он тоже желает выступить. Фактически, он намеревался занять место свидетеля прежде, чем это сделают остальные. Из-за возможных проблем с Арандой, однако, было решено, что сначала Мэнсон произнесет свою речь вне присутствия присяжных.
Мэнсон принес присягу. Вместо того чтобы заставить Канарека задавать ему вопросы, он запросил и получил разрешение сделать заявление.
Чарли говорил более часа. Начал он почти извиняющимся тоном, настолько тихо, что поначалу публике в заполненном зале суда приходилось наклоняться вперед, чтобы расслышать слова. Но уже несколько минут спустя голос Мэнсона изменился, он окреп, в нем появился внутренний стержень, и (как мне уже приходилось наблюдать во время наших бесед) лицо его тоже изменилось. Мэнсон Никто. Мэнсон Мученик. Мэнсон Проповедник. Мэнсон Пророк. Он становился всеми ими — и не только; метаморфоза часто происходила прямо посреди фразы, и лицо Чарли было экраном, по которому быстрыми тенями скользили эмоции, пока оно уже не стало целым калейдоскопом разных лиц: каждое вполне настоящее, но лишь на долю секунды.
Он невнятно бормотал, он делал отступления, он повторялся, но во всем выступлении Мэнсона действительно было нечто гипнотическое. По-своему Чарли пытался наложить на слушателей странные чары; подобным же образом ранее ему удавалось околдовать наиболее впечатлительных своих сторонников.
Мэнсон: “Меня много в чем обвиняли, многое говорили обо мне и о моих соответчиках по этому делу, перед нами выставили немало фактов, многие из которых можно попытаться объяснить и очистить от словесной шелухи…
Я никогда не ходил в школу, а потому так по-настоящему и не научился читать и писать; поэтому меня посадили в тюрьму, и я остался глупым, остался ребенком и наблюдал со стороны, как весь ваш мир понемногу взрослеет, — и вот теперь я смотрю на вещи, которые вы делаете, и не понимаю…
Вы едите мясо и убиваете создания, которые лучше вас самих, а потом ужасаетесь, какими плохими стали ваши собственные дети, называете их убийцами. Это вы сделали своих детей тем, что они есть…
Дети, что идут на вас с ножами, — это ваши дети. Вы научили их всему, что они знают. Я не обучал их. Я просто помог им подняться на ноги.
Большинство людей, что жили на ранчо, людей, которых вы зовете “Семьей”, — эти люди вам просто были не нужны, это люди, которые оказались на обочине; которых прогнали родители; которые не хотели жить в толпе. Поэтому я сделал для них все, что было в моих силах: я забрал их в глушь, на свою свалку, и вот что я сказал им: в любви не существует понятия плохо…
Я сказал им, что все, что они делают для своих братьев и сестер, хорошо, если это делается с мыслью о хорошем…
Я занимался уборкой по дому — тем, чем следовало бы заняться Никсону. Он должен был постоять на этой стороне дороги, попытаться собрать своих детей вместе, — но нет, его там не было. Он сидел в Белом доме, он посылал их воевать…
Я не понимаю вас, но я и не стараюсь понять. Я никого не пытаюсь судить. Я знаю, что могу судить только одного человека — себя самого… Но одно я знаю точно: в своем сердце, в своей душе каждый из вас не меньше виноват во вьетнамской войне, чем я — в смерти этих людей…
Мне не дано судить никого из вас. Я не точу зуб, не таю к вам вражды. Но, сдается мне, настало время, когда вам всем придется взглянуть на самих себя и осудить ту ложь, в которой вы погрязли.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});